НИЭННАХ ИЛЛЕТ - ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ
Крылатая Тьма; тонкой нитью жизни моей перевью цветы…
…Такая сумасшедшая выдалась весна – никогда раньше не было такой. Он-то видел все весны Арды и помнил их – бессмертные ничего не забывают. Сумасшедшая весна – словно кровь бродила в жилах, как молодое вино. Как-то получилось, что он оказался совсем один – всех эта бешеная круговерть куда-то растащила. Утром он столкнулся с Гортхауэром – глаза у того были большущие и совсем по-детски восхищенные. Он смотрел на Мелькора и словно не видел его, вернее, никак не мог понять, кто перед ним.
– Что с тобой? – удивился и немного испугался Вала, Гортхауэр ответил не сразу. Говорил он медленно, словно обдумывая слова, и голос его снизился почти до шепота.
– Но ведь весна, – непонятно к чему сказал он. – Ландыши в лесу…
А потом ушел, словно околдованный Луной.
Мелькор засмеялся. Чего уж непонятного – весна, и в лесу ландыши. Конечно. Что может быть важнее? Весна. Ландыши. Брось думы, бессмертный зануда, иди – весна, в лесу ландыши. Ведь пропустишь всю весну! И ему стало почему-то настолько хорошо из-за этой простоты ответа – весна, ландыши – что он просто, как мальчишка, поддал дверь ногой и выскочил наружу, под теплые солнечные лучи. Чего еще нужно? Вот она, эта жизнь, и не ищи ее смысла, просто люби и живи.
Лес был полон весеннего сумасшествия. Даже лужицы между моховыми кочками неожиданно вспыхивали на солнце, словно тот смех, что доносился с реки. Неужели купаются? Ведь вода еще холодна… Он пошел на смех. Здесь берег был самым высоким, и лес подходил вплотную. На камне под обрывом кто-то сидел. Он раздвинул ветви. Совершенная неподвижность. Бледно-золотые волосы. Конечно, это Оннэле Кьолла. Даже в такой яркий день. У нее бывали такие часы – ничего не замечая, она замирала, погруженная в непонятные мысли, и если удавалось ее вывести из этого состояния, она говорила: «Я слушала». А что слушала – она даже не могла объяснить. Однажды она почти весь день просидела так под холодным ветром и мокрым снегом – после того, как он пытался зримо изобразить вечность. Тогда ее привели домой Эленхел и Дэнэ, и пришлось срочно лечить ее – она жестоко простудилась. А сейчас ему, словно мальчишке, захотелось тихонько подкрасться и дернуть ее за волосы. Он беззвучно рассмеялся.
– Оннэле!
Девушка медленно обернулась. Она улыбалась, и на ее коленях он увидел венок.
– Ты опять задумалась? Даже сегодня?
– Мысли не выбирают часа, Учитель. Приходят, и все.
– Да брось ты их! Сейчас весна ведь. Ландыши в лесу! Кстати, вот и венок. Значит, кто-то подарил? Так ведь?
– Да, – девушка рассмеялась. – И знаешь кто? Гортхауэр.
– Да? – брови Мелькора поползли вверх.
– Учитель, ты ошибаешься. Я поняла, о чем ты подумал. Знаешь, просто у меня не было венка – некому подарить. Он и сказал, что сегодня – он мой рыцарь. Просто пожалел, видно.
– Неужели никто не подарил тебе венка? Ты же так красива…
– Наверное, не так уж и красива. Впрочем, меня трудно найти. Но, кстати, даже у Аллуа нет венка. Учитель, если бы она принимала все венки, то утонула бы в них! Эленхел тоже отвергает всех ухажеров.
– Почему?
– Я не читаю их мыслей. Думаю, она ждет только одного венка и подарит свой тоже только одному.
Мелькор помолчал.
– Ну что же, я рад за нее.
– А там, посмотри – видишь? Ну, смотри же!
Он тихонько посмотрел туда, словно боялся спугнуть. Моро и Ориен.
– Смотри, делают вид, что не знают друг друга, что им все равно! Знаешь, Учитель, сегодня хороший день. Несмотря ни на что.
– В чем дело? – он почти инстинктивно ощутил какую-то тревогу в ее словах.
– Я слушала, – она промолчала. Затем резко подняв ярко-зеленые глаза, спросила:
– Что такое смерть? Как это – умирать? Почему? Зачем? Это – не быть? Когда ничего нет? Значит, когда меня не было, это тоже было смертью? Или смерть – когда осознаешь, что это смерть, что ничего больше не будет?
– Девочка… В такой день…
– Хорошо. Не будем.
– Нет-нет. Я, знаешь ли, могу сказать только одно: это выбор. Он есть у тебя и сейчас, но ты – изначально есть ты. А когда ты сможешь выбрать… нет, трудно объяснить…
– Значит, смерть – это благо?
– Нет! Но и не надо бояться ее. Это – не конец. Но потеря всего, что так тебе дорого… Я не знаю. Я не умирал. Я же Вала… Словом, это право создать себя заново, прожить другую жизнь – но лишь прожив достойно эту, сделав выбор еще сейчас. Послушай, а может я тоже когда-то жил, только ничего не помню? Откуда я знаю все, что знаю? Откуда моя сила? Ох, девочка, ты умеешь спрашивать…
– Я не хотела, право же!
– Да нет, ты правильно поступила. Ладно, сегодня не тот день. А кому ты подаришь венок?
– Надо же сделать приятное Гортхауэру!
Девушка замолчала. Затем серьезно посмотрела в лицо Мелькору:
– А ты кому подаришь венок?
– Я… я не знаю… не думал!
Девушка улыбнулась – но как-то невесело.
– Я знаю, кто ждет твоего венка. Это не я, не думай.
– Кто тогда?
– Этого я не скажу. Прости.
Сейчас все в мире казалось ему новым, непривычным, неизведанным, все вызывало в нем радостное изумление. Прав был Учитель, назвав тот весенний день – днем его рождения. Он жадно впитывал в себя красоту мира, потому что знал уже, знал наверно – это последняя весна, и никогда не суждено ей повториться…
Учитель сказал – Арта предчувствует беду. Да, так… Никогда еще не были так обреченно-прекрасны цветы, так чисты и печальны птичьи голоса, никогда не поднимались так высоко голубоватые горькие травы. Или – это только кажется ему? Словно Арта прощается со своими детьми… Может просто взгляд изменился? Но только никогда прежде в дни весны не плакало звездами высокое ночное небо…
Гортхауэр бродил по лесу, когда вдруг – услышал. Он даже не сразу понял, что это: показалось – песнь Арты звучит в нем. И замер, не решаясь подойти ближе, словно боялся спугнуть трепетную чуткую птицу. Человек поет так, лишь когда он один, и нет дела до того, что подумают о его песне другие.
Постепенно он стал различать слова:
Прозрачно-зеленая льдинка – печаль, легкий вздох белокрылой зимы – тебе не увидеть высоких вершин, не услышать
Северный Ветер, недолог твой век…
Надломленный стебель полыни, тебе не быть вплетенным в венок, родниковой водой серебристых лучей не омоет тебя Луна; ты останешься горечью памяти на губах…
И мне из цветов и звезд венка уже не сплести:
Горькие воды моря таят жемчужины скорби, не дойти до светлых долин, где встречи трава растет…
Серебряной нитью жизни цветы перевить не сумею – легче, чем тонкую паутинку западный ветер ее разорвет…
Лишь трава разлуки так высока…
Майя слушал, затаив дыхание. Было мучительно неловко – словно случайно подслушал чужую тайну, – но уйти не мог: заворожил летящий голос.
