Нил Гейман - История с кладбищем
Никт теперь не хотел заводить друзей среди живых. Ещё в школьные дни он понял, что от них одни неприятности. И всё-таки он часто вспоминал Скарлетт, скучал по ней, пусть даже и смирился с мыслью, что никогда её больше не увидит…
И вот она снова появилась на кладбище, а он её не узнал.
Он забрёл глубоко в заросли на северо-западе. Везде были объявления «Не ходить», но сюда и так никто не ходил: в конце Египетской аллеи, за псевдоегипетскими гробницами с чёрными дверьми, было неуютно и страшно. Здесь природа на протяжении ста лет отвоёвывала кладбище у людей. Камни были опрокинуты, забытые могилы давно утонули в зелёном плюще и скопившихся за десятки лет палых листьях, дорожки потерялись или стали непроходимыми.
Никт шёл осторожно. Он хорошо знал, как тут опасно. Лет в девять он исследовал эти места, и вдруг земля под ним просела, и он свалился в двадцатифутовую яму. Могилу готовили на много гробов, а оказался там всего один, на самом дне. Оттуда выскочил взволнованный господин лекарской профессии, который назвался Карстерсом Он чрезвычайно обрадовался появлению Никта и, прежде чем отправиться за помощью, тщательно осмотрел запястье мальчика (тот вывихнул его, когда падал и ухватился за корень).
Сейчас Никт пробирался сквозь груду листьев и плюща среди лисьих нор и подслеповатых ангелов, потому что хотел поговорить с Поэтом.
Поэта звали Неемия Трот, и на его надгробии было написано:
Здесь покоятся бренные останки Неемии Трота Поэта 1741–1774 Не всякий лебедь должен петь, Почуяв близость смерти.— Господин Трот! Могу я попросить у вас совета?
Слабый силуэт Неемии просиял от радости.
— Конечно, храбрый юноша! Совет поэтов — воистину любезность королей! Каким елеем… о нет, каким бальзамом утолить твою боль?
— Вообще-то у меня ничего не болит. Я просто… в общем, когда-то я был знаком с одной девочкой, а теперь не знаю, стоит ли к ней подходить или выкинуть эту затею из головы.
Неемия Трот выпрямился в полный рост — он был ниже Никта — и восторженно приложил руки к груди.
— О-о! Иди к ней и моли её! Назови её своей Терпсихорой, Эхо, Клитемнестрой! Пиши ей стихи, величавые оды — я помогу тебе. Так, и только так ты завоюешь свою истинную любовь.
— Я не то чтобы хочу её завоевать. Она не моя истинная любовь. Я просто хочу с ней поговорить.
— Изо всех человеческих органов язык — величайшее чудо. Ибо им мы пробуем сладкое вино и горькую отраву, источаем мёд и горечь. Иди к ней! Говори с ней!
— Не могу.
— Можешь, юный сэр! Более того, ты должен! Я напишу об этом, как только завершится бой победой стороны одной.
— Но если я перестану блекнуть, для одного человека, другим будет легче меня видеть.
— Склони ко мне свой слух, о юный Леандр, Геро, Александр! Фортуна помогает смелым!
— Хм, тоже верно…
Никт был рад, что додумался прийти к Поэту. Кто тебя образумит, если не поэт — Да, кстати…
— Мистер Трот… Расскажите мне о мести.
— О, это блюдо подаётся холодным. Не мсти в пылу негодования! Мудрее дождаться подходящего часа. Один бумагомаратель по фамилии О'Лири — к слову, ирландец. — возымел наглость написать о моём первом скромном сборнике стихов «Прелестный букетик в петлицу истинного джентльмена», что это никчёмные вирши, лишённые всякой художественной ценности, и что бумагу, на которой они написаны, лучше было употребить на… нет, не могу произнести такого вслух! Скажу лишь, что заявление его было чрезвычайно вульгарным.
— И вы ему отомстили? — с любопытством спросил Никт.
— Ему и всему его ядовитому племени. О да, юный Оуэнс, я отомстил, и месть моя была ужасна. Я напечатал письмо и наклеил на двери лондонских публичных домов, в которые нередко наведывались щелкопёры вроде этого О'Лири. В письме я заявил, что поэтический талант хрупок и я больше не стану писать для них, — только для себя и для потомков, а при жизни не опубликую ни строчки! В завещании я указал, чтобы мои стихи похоронили вместе со мной, неопубликованными. Лишь когда потомки осознают мою гениальность и поймут, что сотни моих стихов утрачены — утрачены! — мой гроб дозволяется откопать, чтобы вынуть из моей мёртвой холодной длани творения, которые восхитят весь мир. Как это страшно — опередить своё время!
— И как, вас откопали, стихи напечатали?
— Пока нет. У меня ещё всё впереди.
— Это и была ваша месть?
— Вот именно. Коварная и ужасная!
— Хм…
— Подаётся холодной. — гордо заявил Поэт.
Никт вернулся по Египетской аллее на расчищенные дорожки. Опускались сумерки, и он побрёл к старой часовне: не потому, что надеялся увидеть Сайлеса, а просто потому, что всю жизнь подходил к часовне в этот час, и приятно было соблюдать ритуал. К тому же он проголодался.
Никт прошёл сквозь дверь и спустился в крипту. Там он сдвинул коробку отсыревших приходских записей и достал пакет апельсинового сока, яблоко, упаковку хлебных палочек и кусок сыра. Он жевал и думал, не поискать ли Скарлетт? например, походить по снам, раз она сама его так нашла…
Он вышел наружу и уже собрался сесть на серую деревянную скамью, как вдруг замер: кто-то уже занял его место. И он — вернее, она — читала журнал.
Никт поблек ещё больше, стал частью кладбища, не более заметной, чем тень или ветка. Но Скарлетт подняла глаза, посмотрела на него в упор и сказала:
— Никт, это ты?
Никт помолчал, а потом спросил:
— Почему ты меня видишь?
— Сначала почти не видела. Подумала, ты какая-то тень. Но ты совсем как в моём сне. И как-то сфокусировался.
Он подошёл к скамейке.
— Ты сейчас видишь буквы? Тебе не слишком темно? Скарлетт закрыла журнал.
— Да, странно. Кажется, что темно, но я всё вижу.
— А ты… — Он затих, сам не зная, что хотел спросить. — Ты здесь одна?
Она кивнула.
— После школы я помогала мистеру Фросту делать прориси надгробий, а потом сказала, что хочу посидеть тут и подумать. Потом я выпью с ним чаю, и он отвезёт меня домой. Он даже не спросил, почему я сюда пришла. Только сказал, что тоже любит бывать на кладбищах и что здесь спокойнее всего на свете… А можно тебя обнять?
— Ты этого хочешь?
— Да.
— Ну, тогда… — Он подумал. — Я не против.
— Мои руки не пройдут сквозь тебя? Ты правда есть?
— Нет, не пройдут. — сказал он. Скарлетт обхватила его руками и сжала так крепко, что у него перехватило дыхание. — Больно!
Она разжала руки.
