Роман Светлов - Прорицатель
Антиген быстро вытащил из укрытия мудрую воспитательницу. София тряслась и, словно рыба на песке судорожно открывая рот, глотала воздух. По ее лицу текли струйки пота, смывавшие со щек жирные румяна.
— Упаси меня Афродита от престарелых молодух! — с отвращением сказал Антиген. — Тевтам, тебе нужна этакая?
— Нет, — откликнулся тот. — Я не дозволил бы ей даже чесать свои пятки.
Тогда Антиген обнажил меч.
— Зачем земле носить на себе столь тяжкий груз?
— Остановись! — запричитала София. — Останови их, Калхас! Гиртеада здесь. Она в той самой комнате, откуда ты ее уже… забирал!
Великодушно ухмыляясь, Антиген спрятал меч в ножны, а Калхас бросился в коридор.
Вот нужная комната. Рывок, второй — засов был отброшен. Задыхаясь, пастух распахнул дверь. На него хлынули черные, воздушные и ласково-тяжелые кудри.
— Я поняла, что это ты. Я знала, что ты вернешься.
Он обнял ее и повлек из темной, холодной комнаты к солнечному прямоугольнику, ведущему в сад.
9
Все любило его. Он чувствовал во всем любовь к себе. Радостный дух Калхаса сам готов был обнять целый мир, растечься в лучах доброй и ровной приязни. Гермес плыл над ним облачком, пролетал в неожиданном порыве ветра, бежал вместе с мягким, змееподобным течением студеных ручьев. Пастуху казалось, что небо — это огромный глаз, взирающий на него с Гиртеадой, а земля — ухо, прислушивающееся к их речам. Калхас чувствовал теплоту и участие богов на каждом шагу, даже в промозглых ветрах и в призрачных зимних тенях, отбрасываемых спящими деревьями. Боги были рядом с ним, ему не требовалось даже протягивать руку, чтобы ощутить их присутствие.
Боги светились в глазах Гиртеады, и это было так хорошо, что Калхас пел, перевирая слова и мелодии. А потом смеялся, представляя себя со стороны: долговязого, нескладного, беспорядочно взмахивающего руками. Ему вторила Гиртеада, а окружающие не сдерживали улыбок.
Иногда они убегали от телохранителей Эвмена, седлали коней и скакали в сторону от дороги, по которой шла армия — все равно в какую. Горные склоны плавными изумрудными и сиреневыми складками неторопливо расступались перед ними. Они поднимались по склонам, спрыгивали с лошадей среди пихт и черных сосен, приникали ртом к тонкой — в палец толщиной — струйке, бившей из-под их корней, и любили друг друга. Спугнутые птицы перелетали вглубь рощи и недоуменно перекликались там. Сухая, теплая, несмотря на зиму, хвоя, осыпавшаяся за многие годы, хрустела под руками, коленями, спинами, забиралась в пышные волосы Гиртеады. Лошади мирно щипали траву или, привлеченные возгласами хозяев, с невозмутимым любопытством наблюдали за их любовными играми.
Потом чувство времени подсказывало Калхасу, что им пора возвращаться. Легкая и быстрая Гиртеада взлетала на коня — Калхас в немом восхищении приникал к ее острому девичьему колену. Она мигом научилась ездить верхом — так, словно делала это с детства. Иероним, глядя на грацию и ловкость, с которой девушка обращалась с лошадью, вспомнил как-то о том, что Александр перед смертью собирался набрать сотню прекрасных женщин, научить их верховой езде, владению оружием и превратить в экзотических телохранителей.
— Гиртеаду он поставил бы во главе этих амазонок.
— Не хочу, — сказала девушка, когда Калхас рассказал ей об этом. — Не люблю оружие…
Возвращаясь из сосново-пихтовых покоев, Калхас лениво перебирал волосы Гиртеады, доставал колкие иглы, легонько проводил по ее спине кончиками пальцев, а когда она поворачивала к нему спокойное счастливое лицо, зажмуривался от радости. Он открывал новый мир. Нечастые воспоминания об Аркадии поражали его тем, что после бегства от Тимомаха прошла всего одна осень.
Они справили свадьбу через сутки после ухода из Тарса, когда вокруг них еще была Киликийская равнина. Посреди влажных садов, полей из-под ячменя и проса телохранители Эвмена обнаружили несколько гигантских платанов, окружавших древний алтарь в виде мраморной глыбы почти идеальной кубической формы. Жертвенный огонь, возжигавшийся на нем многими поколениями странников, закоптил большую часть куба, так что письмена и рисунки, украшавшие его грани, стали почти незаметны. Но массивный, вросший в землю, алтарь не терял своей многозначительности, притягивая взоры людей и богов.
Стратег приказал войскам располагаться на ночь рядом с ним. Над родником, питавшим платаны, установили шатер для невесты, за неимением цветов убранный пихтовыми ветками, и Иероним отвел туда Гиртеаду.
— Я не хочу, чтобы служанки изображали ее подружек и родственниц, — сказал он, вернувшись. — Пусть она сама искупается в священной воде и приготовится к свадьбе.
Приличествующей торжественности не получилось, зато церемония прошла просто и ясно. Даже Тиридат возгласом выразил восхищение, когда Гиртеада, одетая в длинное — до пят — сирийское платье из ярко-красной ткани, появилась у алтаря. Она была юной, платье — взрослым и изысканным. Калхас видел перед собой уже не девушку с красивым и странным лицом, а прекрасную молодую женщину, смущенную силой, которую она открыла в себе. Историк, перекопавший в поисках подходящего одеяния половину скарба Эвмена, довольно улыбался и, поминутно дергал за рукав пастуха, пытавшегося подойти к зардевшейся девушке и расцеловать ее.
Роль отца невесты взял на себя стратег. Он принес жертвы Зевсу, Гестии, Артемиде, отрезал прядь волос со лба Гиртеады и бросил в огонь на алтаре. После этого он подозвал к себе жениха и, воздев руки горе, заговорил торжественно и чинно.
— Взываю к тебе, Зевс-мудрость, и к вам, Мойры-уделы. Взываю к очагу — Гестии, к Гере и Артемиде. Благословите меня в этот священный час… А теперь вы, друзья наши, — опустил он вниз свои длани. — Будьте свидетелями ты, Антиген, и ты, Иероним, и ты, Тиридат. Я отдаю эту девушку, Гиртеаду, мою дочь, в жены этому человеку, Калхасу. Отныне она не будет приносить жертвы предкам в своей семье. — Он повернулся к пастуху: — Бери ее. Считай мои слова отцовским благословением.
Ночью пили вино, в меру и неторопливо. Разговор вился пустой, но спокойный. Даже Антиген соизволил остаться у стратега до утренней стражи. Гиртеада, измученная массой событий, произошедших в последние дни, быстро уснула, и Калхас просидел свою брачную ночь вместе с пирующими. Над ним подтрунивали, а он и не думал отвечать на шутки: полусонный, клюющий носом, но счастливый тем, что находится среди людей, близко к сердцу принявших его горе и его радость, аркадянин терпел до последней здравицы.
Гиртеада настояла на том, чтобы у нее было собственное маленькое хозяйство. В палатке, которую отныне разбивали для них по вечерам, она устанавливала посуду, ухаживала за платьем мужа, брала на кухне Эвмена продукты и готовила что-либо по-своему. Калхас признавал, что София дала воспитанницам немало. Аркадянин понимал: девушка делала это не для демонстрации искусства бывшей воспитательницы, а ради самоутверждения. Гиртеада боялась превратиться в праздную и пустую игрушку, подобно многим женщинам, сопровождавшим армию. Калхас приветствовал это, принимая все — и удачи, и неудачи в их хозяйстве легко, с веселым интересом. Он нисколько не удивлялся ладу их жизни — все существо его верило, что иначе быть не могло.
