Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

Баюн спрятал довольную улыбку в усы, а блеснувшие глаза все равно его выдали.

— Ох уж эти полуденницы… Загорелые красавицы с золотистыми, что само солнце, волосами до поясницы, босоногие, в легких белых платьях, что колышутся на ветру… В пекло кружат они по полю, поют, хороводы водят. Не пристало людям в полдень на полях работать, да только многие о том позабыли уже. Их полуденницы и наказывают. Те и понять ничего не успеют, как солнце голову припечет и сон уморит. А если заснешь в полдень под палящим солнцем, в Яви больше не проснешься. Сама, говорит, полуденницей станешь.

— Говорит? — заинтересовалась Яснорада.

Баюн указал на протоптанную меж налитых колосьев тропу.

— Дремлет она, лета ждет. Говорит, если б вышла, с тобой бы потанцевала.

Яснорада свела брови на переносице — виделся ей дурной знак. Слишком хорошо она — уже — знала навью нечисть. Едва ли не у каждой на уме было что-то проказливое.

— Почему со мной?

— Так известно же: полуденницы плясать мастерицы — могут танцевать без устали от рассвета до зари. А если девица какая их перепляшет, полуденницы рожь в золото превратят и плясунью им осыпят.

— Интересный все же нрав у навьей нечисти. И устои занятные: или несметное богатство от них получишь, или солнечный удар, — тихо хмыкнула Яснорада.

Мара шла вперед с лицом гладким, что камень. Будто и вовсе не слушала, о чем они говорят.

— Есть среди них и ржаницы, что во ржи живут, и сковородницы, — продолжал Баюн. — В руках у последних, знамо, сковорода. Захочет — от солнечных лучей ею хлеба и травы прикроет, захочет — начисто сожжет. И детей в полях оставлять одних опасно. Моргнуть не успеешь, как исчезнет явий ребенок, а появится навья полуденница.

Яснорада поежилась.

— Столько угрозы от танцующих красавиц в летящих платьях… Опасна Навь для людей Яви.

— Не только для нее, — как-то невесело хохотнул Баюн. — Встретилась бы нам сейчас полуденница, так просто бы не отпустила. Начала бы загадки загадывать, а если не разгадаешь — защекотала бы до полусмерти.

Хорошо, что сейчас весна, а не середина лета. Яснорада не была мастерицей ни в загадках, ни в плясках.

— А ну кыш отсюда! — перебил ее мысли недовольный окрик. — Все посевы мне холодом своим побьете!

Яснорада оглянулась не на источник шума — на Мару. И только сейчас, уже зная, куда смотреть, разглядела тянущийся за ней морозный след. Там, где прошла дочка Мораны, трава прибилась к земле и покрылась слоем серебристого инея. Колосья пшеницы, коснувшиеся плеч Мары, пожухли вовсе.

Перед Яснорадой выскочил сухопарый мужичок со светло-голубыми глазами навыкате и бородой из золотистых колосьев. Кожа бурая, словно земля. Одеждой ему служила грубая холстина, обувью — лапти.

Мара подняла руку, и вокруг нее завьюжила метель.

— Останавливать будешь — покрою снегом все поля.

— Нет не покроешь!

Царевна перевела стеклянный взгляд на Яснораду.

— Он мешает нам, преграждает путь.

— Это мы ему мешаем, — вздохнула Яснорада. — Нельзя использовать силу лишь потому, что с тобой кто-то не согласен. Неправильно это. Некрасиво.

— Что мне до этой красоты?

Раздосадованный Баюн начал:

— Разве мать тебя не учила…

— Мать?

Тонкие брови не дрогнули, в глазах, будто черные воды, плескалась пустота.

— Морана, — подсказала Яснорада.

— Она мне не мать. Она меня сотворила, соткала из стужи и льда.

Выходит, человеком Мара себя не считала.

— Я разрешила тебе пойти со мной, а значит, пока я рядом, ты никому не причинишь вреда. Оставь при себе свою стужу.

Мара долго смотрела на нее в упор. Что-то решив для себя, опустила руку и пошла вперед, как ни в чем не бывало. Луговички, что столпились позади хозяина полей, за ней не последовали. Смотрели на Яснораду и Баюна огромными и голубыми, что само небо, глазами.

— Никогда больше через мои поля не ходите, — гневно сказал полевик.

И исчез, забрав с собой сыновей.

Яснораде стало неуютно. Она без году неделю в Нави, а уже успела нажить себе врага. Но о своем решении взять в попутчицы Мару она не жалела. Пошла бы царевна через поле одна, не осталось бы ни ржи с пшеницей, что колыхались на ветру, ни трав, ни цветов луговых. Покрыл бы поле белый саван, весь урожай под собой схоронив.

— Идем, — со вздохом сказала она Баюну.

У кромки полей они встретили шустрого межевика. Братец луговичка, тоже маленький ростом, но с очень загорелой кожей, при виде чужаков ойкнул и бросился прочь, сжимая в руках пойманную — для отца-полевика, верно — птицу.

— Трусишка, — ласково рассмеялась Яснорада.

— И я бы напугался, если бы кто-то привел ко мне царевну стужи, — буркнул Баюн.

И снова Мара не разглядела в словах кота почти не прикрытый смысл, ни упрека в них не увидела. Но, к удивлению Яснорады, отозвалась:

— Они — весна, я — зима. Мы плохо уживаемся друг с другом.

— Покажи мне того, с кем ты можешь ужиться…

— Баюн, — мягко попросила Яснорада.

Остаток дня шли они в молчании.

***

Катилось яблочко по блюдцу, открывая взгляду Яснорады многоликую, причудливую Явь. Вернее, только одну ее часть.

Вернее, только одного человека.

— Любуешься своим ненаглядным? — мурлыкнул Баюн, показываясь за спиной.

Яснорада вспыхнула. Подавила порыв спрятать волшебный подарок Ягой.

— Он не мой ненаглядный, — запальчиво возразила она.

А взгляд так и притягивало отражение в блюдце: смоляные волосы и глаза колдовские, серые.

«Простое любопытство» — убеждала саму себя Яснорада.

Но сердце полнилось тревогой за Богдана, когда он глядел в пространство стеклянными глазами. Что он видел? Что внушало ему страх? Не могла Яснорада наблюдать за ним постоянно. И помочь ему тоже ничем не могла.

— Как же, как же, — снова промурчал Баюн. Новые нотки появились в его голосе. — Вижу, как взгляд твой, обращенный на красавца-молодца, туманится, словно хмелеет. Знаком он мне, этот взгляд. И сердечко твое, небось, бьется пуще обычного, когда на гусляра своего смотришь?

— Бьется, — призналась Яснорада.

— Ох, известно мне это томление. Влюбляешься ты в него, Яснорадушка.

Она вспыхнула, словно лучина.

— Но я ведь почти его не знаю…

— Иногда и жизни не хватит, чтобы человека узнать. А иногда с первого взгляда чуешь в нем что-то свое, родное.

— А ты когда-нибудь такое чувствовал? — полюбопытствовала Яснорада, и без того донельзя смущенная.

Баюн пробормотал что-то в ответ. Значит, как ее донимать своими уроками о любви — так пожалуйста, а самому отвечать…

— Ну скажи, скажи, — умоляющим голоском протянула она. — Есть ли у тебя на примете славная кошечка? Какая-нибудь прекрасная мягколапка?

— Не нужна мне никакая кошечка, — фыркнул Баюн. Выпятил грудь. — Я и без того хорош.

— Ага, — прыснула Яснорада. — Сильный ты и независимый.

— Ты потому гусляра спасла, что что-то к нему почувствовала? Потому что его полюбила? — раздался холодный голос.

Яснорада, успевшая позабыть о Маре, вздрогнула. Медленно отозвалась:

— Нет, не потому.

— Точно? — Мара не опустилась на траву рядом с Баюном и Яснорадой. Осталась стоять и глядеть на них сверху вниз, словно царица со своего помоста. — В свитках берестяных много таких историй. Богатыри своих зазноб спасают, да и те порой не отстают. И все они о любви твердят, как будто это чары какие, способные человека направить или изменить.

— Чары… — задумчиво произнес Баюн. — Может, оно и так, да только чары эти созданы не человеком.

— А кем же? Богами? Родом? Матерью Сырой Землей?

— Да кому ж это ведомо?

Мара поморщилась.

— Почему у ведуний нельзя спросить?

Яснорада тихо рассмеялась.

— Боюсь, этого не знают и они.

Мара поджала губы неодобрительно, смерила кота студеным взглядом.

— Их задача — ведать, как задача Вия — судить, а Мораны — царствовать.

— Сложные вопросы ты задаешь, царевна, — хмыкнул Баюн. — Те, на которые не каждый колдун и ответит.