Наталья Игнатова - Ничего неизменного
— Ну, попробуй. Только начни с чего-нибудь несложного. Все-таки, восемнадцать лет без практики.
Глава 9
Вот чего простить не могу я Шекспиру:
мог бы обойтись без чумы и засады,
парень бы успел, а со свадебным пиром
справится и Смолл — тут таланта не надо.
Всякий норовит отравить и зарезать,
что за моду взяли, честное слово…
Я могу вам дисков с кином понарезать —
и давайте вместе попробуем снова?
Этим вечером Занозы не было под дверями спальни. Там Хасана ждал только Мухтар. За две ночи пес усвоил, когда просыпается старший из хозяев, и решил, что с безудержной радостью встречать его у дверей — это интересно и увлекательно. Тем интересней и увлекательней, чем радость безудержней, а хозяин суровей. Хасан-то надеялся, что Заноза способен за световой день умотать песика настолько, что к ночи тот станет тихим, сонным и послушным. Но полуторагодовалый щенок и семнадцатилетний подросток, по всей видимости, друг друга стоили. Оба только бодрее становились.
И странно, что мелкий бритт не примчался на поднятый Мухтаром шум. С его-то любопытством.
— Я иду искать, — предупредил Хасан.
Чем хороша собака, так это тем, что с ней можно безошибочно выйти на Занозу, где б он ни был в этом огромном доме.
Мухтар устремился на второй этаж, к раздвижным дверям просторного зала. Целая анфилада этих пустых залов тянулась по южной стороне виллы. Затянутая цветами галерея и густые древесные кроны защищали окна от палящего солнца, но, конечно, на день щиты опускались и здесь. Так же, как во всем доме.
Хасан сразу, как переехали сюда, решил, что мебели в этих комнатах не будет. Отдал их Занозе. Под игрушки.
Тот топорщился и бухтел, что в игрушки не играет с десяти лет, и что дискриминация по возрастному признаку так же отвратительна, как любая другая, и что, вообще, он старше. А залы, тем временем, заполнялись стеллажами с комиксами и радиоуправляемыми модельками, на полу все больше места занимала железная дорога, вокруг которой постепенно рос настоящий, хоть и миниатюрный город, ну, и, конечно, повсюду были конструкторы «Лего». Как без них? По правде говоря, иногда они становились единственной возможностью предотвратить или смягчить… странности. Заноза всегда странный, но когда это начинает бросаться в глаза, его нужно переключать. С разрушений на созидание. И тут «Лего» незаменим.
Обычно.
Сейчас щиты на окнах были подняты. По анфиладе гуляли сквозняки. А пестрого и яркого лего-города, с колесящими по улицам крошечными автомобилями, со светящимися окнами домов, миганием светофоров, звездолетов и самолетов на окружающих город космодромах, железной дороги, поезда которой вот уже два года, как курсировали от самого западного зала к самому восточному строго по расписанию и почти без накладок — всего этого не было. Вместо привычной картины, где порядка была ровно столько, сколько нужно, чтобы жить и дышать, а беспорядка — не больше, чем в любом городке, который строится и развивается без остановки, ограниченный лишь фантазией архитектора, взгляду предстал хаос.
Разобрано было все. Кубики, провода, стеклышки, пластмассовые и металлические детали «Лего» и железной дороги, аккумуляторы, инструменты, Аллах знает что еще — все, что было городом, превратилось в хлам. Наверное, из этого хлама получилось бы снова собрать город. Такой же или другой. Но это не имело значения.
Заноза стоял в центре зала, сунув руки в карманы. Аккуратно причесанный, не накрашенный и без украшений. Он шикнул на Мухтара, который хотел вбежать в зал, и пес, неуверенно дернув хвостом, уселся на пороге.
— Добрый вечер, — Хасан вошел внутрь, направился к Занозе, стараясь не наступать на разбросанные повсюду детальки, аккуратно отпинывая с дороги те, не наступить на которые не получалось. — Развлекаешься?
— Двадцать девять тысяч четыреста шестьдесят восемь, — сказал Заноза. — И их будет столько, хоть как дели или складывай. Я могу выкинуть сколько-нибудь, потом пересчитаю, их останется меньше. Но все равно будет… столько, сколько останется. Это не изменить. Можно сломать пополам, или на любое количество частей. Их станет больше. Но все равно будет столько, сколько станет. Я не могу сделать так, чтобы десять стало четыре раза по три. Так не бывает. Или чтобы девять стало два раза по пять. Я могу свернуть мозги калькулятору, могу свести с ума компьютеры, и для них станет так. Но… станет именно так. И тогда не будет, чтобы девять стало три раза по три. Получается, что я ничего не могу.
— Ты можешь собрать… дом, — Хасан обвел залу взглядом, — это будет один дом. И ты можешь его собрать из любого количества деталек. Почти. Из какого захочешь.
— Их все равно будет двадцать девять тысяч четыреста шестьдесят восемь. Один дом, или десять, один город или сто. Я пробовал. И все разломал. Хоть вывернись, нельзя сделать так, чтоб эти двадцать девять тысяч поделились на восемнадцать и восемнадцать. Или на шестнадцать и две. Или на одну и одну. Scheiße, Хасан, — в голосе Занозы было неподдельное отчаяние, — почему так?! Я не хочу, чтобы так было!
Отчаяние вот-вот должно было смениться злостью.
Мухтар, сидящий в дверях, беспокойно заерзал, приподнялся и заскулил. Ему не нравилось происходящее. Хасану тоже.
Здравствуй, плохое время. Как же ты не к месту!
Гасить накатывающие на Занозу приступы ярости Хасан умел неплохо. Иногда для этого нужно было рыкнуть построже, иногда — занять внимание чем-нибудь интересным, вроде того же «Лего» или похода в кино, иногда — похвалить за дело. Мальчика всегда есть за что похвалить. Но это все годилось для хороших времен. А иногда случались плохие, и ни стратегии, ни тактики для этих периодов у Хасана выработано не было. Потому что, чтоб знать, как бороться, нужно понимать — с чем бороться. А понять не получалось. Заноза начинал злиться на то, что мир таков, какой есть. Его бесили законы природы, выводила из себя математика, он впадал в неистовство из-за того, что всему на свете есть объяснение, и все следствия имеют причину. Все то, на чем держалась его жизнь в хорошее время, становилось неприемлемым в плохое.
Эти периоды не затягивались надолго. Нужно было просто переждать. Не выпускать Занозу из дома, отключить ему Интернет, кормить людьми, предварительно накачанными успокаивающим — две-три ночи, и мальчик возвращался в свое обычное состояние. Оставался сумасшедшим, но сумасшедшим, стремящимся из хаоса в порядок, а не наоборот.
Две-три ночи… Если б только приступ начался хотя бы на сутки позже!
