Марианна Алферова - Небесная тропа
ЭРик поднялся.
– А ты уверен, что я ЗАХОЧУ делать, что прикажет Анастасия? Или ты? Или кто-то еще? Хватит ли у тебя силы остановить меня, если я захочу уйти?
Арсений попытался удержать ЭРика за рукав, но тот перехватил руку, вывернул и придавил к столу так, что хрустнули кости.
– Запомни, братец, я не повинуюсь никому и никогда. Я сам переменил свою душу еще до того, как вы занялись моим телом. Я повинуюсь только себе, а вы, высунув языки, бежите за мной. Я всегда буду опережать вас на шаг. Надеюсь, ты уяснил наконец, что я за человек.
В обычно невыразительных глазах Арсения вспыхнули злобные огоньки.
– Да, приятель, понял. Ты из тех подонков, которые признают лишь опиумное слово «хочу» и забывают, что все благородное в мире строится на слове «надо».
ЭРик рассмеялся коротким смешком.
– Еще на этом слове строится жестокость, подлость, насилие. Но есть другое слово, гораздо сильнее двух предыдущих, но мы с тобой его произносить не будем, не так ли? Потому что это не то место, где швыряются подобными словами, а мы с тобой не те люди, которые до конца понимают смысл этого слова.
– Это слово – Фарн? – спросил Арсений с издевкой.
– Жаль, что мы не были с тобой знакомы раньше, – процедил сквозь зубы ЭРик. – Тогда бы я не задумываясь согласился пришить тебя за три тонны.
ЭРик вышел, и никто не пытался ему помешать. Отойдя полквартала от таверны, он завернул во двор и здесь, возле мусорных бачков, выблевал все, что скормил ему Суканис. Потом, шатаясь, забрел в грязный и вонючий подъезд, наугад толкнул ближайшую дверь, разлетелся хлипкий замок, поддавшись нечеловеческой силе. Какая-то тетка в ситцевом халате и с нечесаными волосами попалась ЭРику в коридоре. В руках ее скворчала горячим салом сковородка с яичницей. Увидев ЭРика, тетка замерла с раскрытым ртом.
– Где ванная? – спросил незваный гость.
Тетка отрешенно махнула рукой в конец коридора. Ванны как таковой в квартире не было: обнаружилась только раковина, и возле нее – ржавое корыто на подпорках из кирпичей. ЭРик поплескал себе в лицо холодной водой, вытерся чьим-то грязным полотенцем и, повернув назад, увидел, что тетка по-прежнему стоит посреди коридора, беззвучно кривя губы, не в силах крикнуть.
ЭРик, вынул из ее рук сковородку, вытряхнул яичницу себе в рот, проглотил не жуя и вернул пустую сковородку хозяйке. Та попыталась конвульсивно сжать онемевшими пальцами ручку, но ничего у нее не вышло – чугунная сковородка грохнулась об пол.
– Сударыня, вы спасли мне жизнь, – сказал ЭРик, поклонившись, и вышел.
Возле мусорных бачков, на месте красной блевотной лужи, теперь сидел огромный черный пес и умильно смотрел на ЭРика умными желтыми глазами.
– Премного благодарен вам, хозяин, что вы отказались переварить мою плоть. Теперь можете помыкать мной как минимум лет сто. – Пес протянул ЭРику огромную черную лапу, видимо, для рукопожатия. – Плевок, – представился еще один возвращенный. – Имя, может быть, не слишком благозвучное, но зато мое, кровное. Впрочем, собаки, как и люди, имен не выбирают.
– Оказывается, ты философ, – засмеялся ЭРик. – Ну, тогда пошли.
– Куда?
– К другому философу.
ЭРик покинул двор. Пес шествовал следом. У входа в «Таверну №5» их поджидал Суканис. Ни слова не говоря, он протянул ЭРику черный закопченный шампур, и ЭРик взял его, как берут меч или шпагу.
Глава 9
Эти трое сели в трамвай на следующей остановке. Мать, то есть его прежняя мать, в старой задрипанной куртке, кое-как залатанной скотчем, с огромным, рыжим от старости, брезентовым рюкзаком, из которого наружу выпирали куски картонных коробок, вошла первой. В каждой руке у нее было еще по два пакета. Клавдюнька, пыхтя, втащила следом раздолбанную тележку с разнокалиберными колесами, доверху нагруженную картоном. Орестик заскочил в трамвай последним, и тоже не с пустыми руками: в драной авоське звякали пустые бутылки. Все трое посмотрели на ЭРика и отвернулись – не из презрения или ненависти, а просто потому, что не узнали. Орестик постоянно отирал нос подолом драной футболки. У него круглый год текли сопли – и в холод, и в жару. В школе (когда Орестик ходил в школу) его постоянно дразнили. В ответ он разбивал чужие носы.
Сегодня троица выглядела почти счастливой: они везли с собой целое состояние.
– Макулатуру сейчас почем принимают? Я спрашиваю, почем картон принимают? – спрашивала мать, постоянно пересчитывая тюки и авоськи – не потерялось ли что при посадке.
– Валька больше всех дает, – деловито отвечал Орестик, шмыгая носом.
Причудливые имена в их семье пошли от бабки-чухонки, которую Эрик никогда не видел: в сороковом году угодила она в ссылку на Дальний Восток. Шесть лет ловила рыбу, стоя по пояс в ледяной воде, в Питер вернулась скрюченная ревматизмом, чтобы помереть на руках у незадачливого выпивохи-сына.
– Покорми ребят до того, как отец придет, – не удержался, посоветовал ЭРик.
Женщина обернулась. В этот миг показалась она ЭРику старухой: запавший редкозубый рот, ввалившиеся глаза, космы грязных седых волос. Сколько же ей лет? Кажется, чуть больше сорока.
– Тебе-то какое дело? – огрызнулась она, с ненавистью глянув на странного парня с длинными светлыми волосами, стянутыми сзади в хвост.
Одет он был небогато, рубаха явно не по росту, а вот держался, будто заезжий принц. Впрочем, сравнение это было весьма спорным: принцев Круглова выдела только в советских фильмах, а наши актеры не умели изображать принцев: чувство собственного достоинства сыграть невозможно.
Принцу, не принц, но блудного сына она так и не узнала.
– Так ведь сам все сожрет и еще на водку потребует, – смущаясь, как если бы в самом деле был чужим, отвечал ЭРик.
– Советчиков развелось – куда ни плюнь. А мне-то что делать?
«Почему у нее все ситуации в жизни были безвыходные?» – подумал ЭРик с тоской.
Орестик с Клавкою тем временем подбирались к Плевку. Орестик, хищно скривив рот, изготовился пырнуть собаку в большой желтый глаз. Но Плевок вовремя вскочил и угрожающе зарычал. Малолетки спешно ретировались. Орестик спрятал руку с ножиком за спину, а Клавдюнька истошно заорала.
– Намордник на собаку надень, кретин! – завопила мать и, растопырив руки, попыталась прикрыть собою младшеньких.
Не получился, как всегда, разговор. Она – по одну сторону жизни, он – по другую. И теперь уже навсегда.
– Да уйди же ты наконец от него! – крикнул ЭРик, будто в самом деле между ними была пропасть, но он все еще надеялся докричаться.
– Ах, сволочи, что со страною-то сделали! – закричала мать (его не настоящая, а только биологическая мать, казавшаяся ему теперь старухой). – Не стало людям никакой жизни. Раньше мне хоть на работе зарплату платили. А теперь ни завода, ни работы. Разворовали страну! – Она принялась сгружать с подножки связки картона и сумки, потом выскочили Орестик с Клавкою, и, наконец, ЭРик подал ей тележку.
