Александр Егоров - Повелитель Ижоры
Парни, однако, жили в отдельной казарме. Было их поменьше, чем девчонок, – десятка три. Командиром над ними был тот самый сотник Корби (ну не было под его началом настоящей сотни, так и что с того?). Все они были вооружены современными пистолетами и автоматическими винтовками, и только самым младшим, вроде Торика, стволов пока не досталось. С виду эти ребята никак не тянули на регулярную армию – скорей уж на партизанский отряд.
Пока мы проезжали мимо казармы, нас провожали восторженными взглядами. Мой отец лениво вскинул руку в приветствии.
Представляю, как бы я был счастлив, если бы меня из голодной деревни одиннадцатого века приняли бы в эту сказку, думал я. Хотя… что-то я и так подозрительно счастлив.
Поселок кончился. Дальше был лес, откуда мы вчера пришли, а за лесом, на самом берегу – святилище Хорса.
Бог солнца Хоре един в трех лицах, рассказывал нам Ингвар по пути. Самый главный и суровый из этой троицы – Перун, которого местная ижора звала Паркуном («Ну да мы их живо перенастроили», – пояснил отец). Перун, центровой здешнего пантеона, был небесным кузнецом, повелителем грома и молнии. Именно он владел губительным лучом, который мог заставить любого ослушника раствориться в воздухе прямо на глазах у добрых ижорцев, как не раз уже и происходило. Мы-то кое-что знали о природе этих лучей – но водитель, веснушчатый крепыш из местных, боязливо ежился, слушая любимого конунга. Молния на иконке программы «Rewinder» была довольно символичной, думал я. Вот только непонятно, зачем моему отцу-изобретателю понадобилось придумывать еще и Перуна.
И не его одного.
Кажется, Сварог и Святовид были Перуновыми друзьями и соратниками, и все вместе, в одной упряжке, они считались Хорсом. Ну или этот коллективный Хоре считался высшей божественной инстанцией – удобно ведь, когда самого главного начальника не видно, и спросить не с кого.
Был еще Даждьбог (отец сказал, что вообще-то в переводе это означает просто «дай бог», но такая обыкновенная человеческая просьба как-то сама собой персонифицировалась и обросла божественной плотью, хотя и не окончательно: все-таки Даждьбога считали не совсем богом, а Святым Духом). По крайней мере я так запомнил.
Был еще Стрибог, бог ветров, Белес, отвечавший за всякую скотину, еще какая-то Мокошь, а также боги поменьше – Ярило, бог любви (Ленка усмехнулась), Купала и прочие.
Ник сперва лез с расспросами, потом устал. А я решил, что в духовном мире Ингрии наблюдается изрядная путаница.
Правда, про Ярилу и Купалу кое-что мне понравилось. Кажется, с этими двумя бодрыми богами были связаны некие специальные ижорские ритуалы. Уж не те ли, думал я, которые в совершенстве освоила Динка? Отец говорил об этом уклончиво и пообещал, что в свое время мы и сами все увидим.
«В свое время?» – подумал я, и мне поневоле стало грустно. Я вспомнил о маме. Тогда, утром, я даже не попрощался с ней и не сказал, когда вернусь. И не позвонил, потому что спикер лежал у Ленки в сумке… ну или просто забыл. А отсюда позвонить уже не получится, думал я: за тысячу лет до наших дней на сотовую связь можно было не рассчитывать.
Но вокруг пели птицы, мотор «дефендера» спокойно порыкивал под капотом, девчонки гуляли на окраине села, и долго волноваться не получалось. В конце концов, думал я, ничего ценного я не забыл в этом реале. И еще – есть вещи, которые терять совершенно не жалко.
Ленка будто услышала мои мысли и отвернулась. Тогда я тоже стал смотреть в другую сторону.
Ингвар проследил за моим взглядом. Вдруг присвистнул и приказал водителю остановиться.
– И ведь только недавно об этом говорили, – пробурчал он.
На обочине стояли местные девушки. Четверо. Светленькие, совсем деревенские, лет пятнадцати-шестнадцати. Одна в джинсах и майке, две другие – в местного шитья полотняных платьях с узорами, и одна, чуть постарше других, – в свободном льняном сарафане, или как он там называется. Если три первые были просто одинаковыми, толстенькими и крепкими, как яблоки с одной яблони, то эта была по-настоящему красивой, и даже слишком яркий румянец на щеках ее совсем не портил. Вот только непонятно было, отчего она так смущается, увидев конунга Ингвара: остальные-то разглядывали нас как ни в чем не бывало и вовсе не боялись – разве что одна кинула тревожный взгляд на старшую подругу, и этот взгляд также не укрылся от моего отца.
Присмотревшись, я понял.
– В машину, – кратко приказал Ингвар. – Туда, назад.
На моих глазах девушка разрыдалась – да так безудержно, что даже мне стало не по себе, а Ленка побледнела и закусила губу.
Ингвар молча ждал. Девушка плакала и говорила что-то сквозь слезы – я не понимал ни слова. Слезы она вытирала рукавом. Ее пытались утешить (я слышал обрывки слов на их языке, мягком и приятном на слух). Утешения не помогали. Наконец из второго джипа вышел Корби, и подруги послушно расступились. У девушки подкосились ноги, и этот парень поддержал ее – довольно бережно, как мне показалось, бережно, но непреклонно. Она же уткнулась носом ему в плечо.
– Спокойно, – произнес Ингвар. – Ничего страшного не происходит. Такой порядок.
Ленка взглянула на него с ужасом:
– Ингвар Сергеевич… но что это вообще такое? Ей же плохо…
– Зато сперва было хорошо, – процедил мой отец, и мне показалось, что на миг он потерял самообладание. – Дочки-матери. Но в целом, – он снова взял себя в руки, – все это пойдет ей лишь на пользу. Поедет на кордон, к изгнанникам. Ей там помогут. И все сложится к лучшему.
– Как ее зовут? – спросил Ник, оборачиваясь.
– Как зовут? – переспросил Ингвар. – Корби, напомни, как ее зовут?
Сотник дружины обернулся к отцу:
– Маша… Марьятта, мой конунг.
– Он ее знает, – сказал Ингвар нам. – Девчонка его племени, из карел. Всего-то год как приняли. И кто же, помнится мне, за нее ручался?
Неожиданно Корби прижал руку к сердцу и открыл рот, но конунг прервал его:
– Теперь не обижайся, – закончил он жестко.
Сотник опустил голову. Захлопнул за девушкой дверцу «лендровера» и возвратился на свое место. Маша плакала, закрыв лицо маленькими ладошками.
– Марьятта – это значит «ягодка», – проговорил Ингвар как бы про себя. – Сладко было кому-то. Ну да ничего, разберемся…
Он погрозил пальцем тем трем девицам, что так и остались на дороге. Девицы приуныли. Кажется, они были порядком напуганы.
Водитель между тем ждал приказаний. Глянул в зеркало вопросительно.
– Поехали, – сказал отец. – Здесь делать больше нечего.
Машины снова двинулись вперед, и девушки остались позади – только напоследок кто-то из них взмахнул рукой, прощаясь.
Я смотрел вперед: там, за лугами, темнел лес. Ник сгорбился на своем сиденье, водитель равнодушно крутил баранку.
