Ника Созонова - Грань
С течением времени она ослабла и уже не вставала. Кожа стала сухой и прозрачной, от волос остался лишь светлый пушок, сквозь который просвечивала шелушащаяся макушка. Она стала напоминать старушку божий-одуванчик или мышку-альбиноса. Но при этом так же радостно улыбалась мне навстречу, и глазищи так же сияли, когда я болтал с ней, или Алиса пела, или мы на два голоса читали какую-нибудь сказочную историю.
Когда я пришел сегодня, отметил произошедшие в палате перемены: койка у окна опустела. Лишь брезгливо топорщился оголенный матрас, да на тумбочке белела забытая газета. Ее принес отец мальчика — он забегал редко и ненадолго, виновато прятал глаза — от сына, от медперсонала, от нас с Алисой и даже от Варежки, когда та с любопытством вытягивала тонкую шею в его сторону. Вчера он тоже заходил на полчасика, и, проходя по коридору мимо болтающих медсестер, краем уха я выхватил слово 'эвтаназия'.
Что ж, отмучился паренек. Я был рад за него — равнодушно рад.
Последнее время я жил за стеной из равнодушия, которую сумел выстроить вокруг себя, — чтобы не сломаться окончательно, не сойти с ума от тоски. Я начал возводить ее после эпизода с кривлявшейся девочкой в подземке. Приступ кратковременного безумия, надо признаться, немало меня напугал. И особенно страшила мысль, что нечто подобное может со мной стрястись рядом с Варькой.
Тщательно лелеемое равнодушие сухой коркой отъединяло от окружающего мира. Недосып с его 'ватой' в голове и усталость — мои вечные спутники — скрепляли его не хуже цементного раствора. Пару дней назад я по рассеянности ухватился за край раскаленной сковородки, и мне было равнодушно-больно. Вчера Любочка в очередной раз полезла ко мне с утешениями, и мне стало равнодушно-противно.
За два месяца, проведенные нашей дочерью в больнице, я узнал свою бывшую жену больше, чем за все предыдущие годы. Она оказалась совсем другой, чем я ее представлял — и это было равнодушно-удивительно.
— Пап, а правда, что вы с мамой можете заглядывать в души людей?
Варька задала мне этот вопрос, лишь только я присел на койку. Видимо, долго обдумывала.
— Да, малыш, можем, — я прижал ее ставшую угловатой, жесткой и горячей голову к своему животу и подул в висок. — Это тебе мама сказала?
Когда-то мы с Алисой договаривались рассказать дочке о нашей специфической работе лет в девять-десять. Что ж, почему бы ей и не знать…
— Мама. Вчера. А зачем?..
— Чтобы узнать о нем все: о чем он думает, во что верит, что с ним случалось в прошлом. Но мы никому потом не рассказываем о том, что узнали.
— Пап, а ко мне ты можешь зайти? — Она отстранилась, чтобы взглянуть мне в глаза.
Я растерялся — слишком неожиданным был вопрос.
— Это очень сложно, солнышко. Нужна особая аппаратура, которую невозможно привезти сюда, в больницу.
— Ну, пожалуйста, папа! Я очень хочу тебе показать… — Она запнулась, закусила губу, затем закончила очень быстро, на одном выдохе: — Хочу показать тебе свой мир, пока еще могу это сделать, пока не умерла.
Я отвернулся. Варька тут же затеребила меня за рукав. Ладошка у нее была влажная и холодная, я чувствовал этот холод сквозь ткань.
— Пап, пап, ну что ты? Это неправда — что меня скоро выпишут, как говорит мама. Не знаю, зачем она обманывает — ведь мне вы всегда говорили, что врать нехорошо! Я скоро умру, и поэтому хочу, чтобы ты увидел. Во мне светит солнце, вот здесь, — не оборачиваясь, я знал, что она приложила ладошку к груди. — А еще волки, они устали, им больно вместо меня, и поэтому мне нельзя пить лекарство. От этого они слабеют, и тигр начинает грызть меня сильнее. Он стал совсем большим и сильным, а они изранены, им плохо. Я даже отпускаю их иногда побыть от меня вдали, и тогда становится совсем плохо мне. Но я потерплю, я не могу, чтобы они ушли раньше меня. Ты должен увидеть это, пап — и солнце, и волков, и весь мой мир! Тогда ты часто будешь меня вспоминать, и тебе не будет грустно. Ты посмотришь в меня?
— Это невозможно, малыш. Прости.
Она промолчала. Спиной я слышал ее обиду и горечь.
Постепенно сопение из обиженного стало мерным и сонным. Я осторожно повернулся в ее сторону. В последнее время от слабости Варька могла задремать в любой момент, и я любил смотреть на нее в такие минуты — на щеках проступал румянец, губы розовели, и она казалась почти здоровой…
Немного посидев с ней, я тихо поднялся и вышел в коридор покурить. Прежде никогда не брал в руки сигарет, за исключением переходного возраста, а тут стал выкуривать в день по две-три пачки. Мне казалось, что никотиновый дым укрепляет мою стену, кладет в нее кирпичик за кирпичиком — жемчужно-серый зыбкий строитель… Впрочем, это иллюзия, скорее всего.
Не заметил, как возникла Алиса. Обернулся — а она за плечом: ресницы мокрые и слипшиеся звездочками, на куртке блестят крупные капли. Видимо, снаружи дождь. Здесь, в подвале, мне всегда казалось, что внешнего мира не существует — он фикция, греза. Реально лишь это — низкий потолок, грязно-зеленые стены и искусственное затхлое тепло.
Алиса тоже достала сигарету и прикурила от моей, сильно стискивая фильтр зубами.
— Ну, как она?
Голос хриплый, больной. Как-то она сказала, что разговаривает теперь только со мной и Варежкой, а там, наверху, почти все время молчит. Мы оба с ней делим отныне мир на 'здесь' и 'там'. На нужное и ненужное, на живое и мертвое, на явь и сон. Что для меня может быть явью, когда все вокруг подернуто туманом равнодушия? Только Варька…
— Спит. Давай постоим здесь немного, а то как войдем — сразу проснется. Знаешь, она попросила меня сегодня, чтобы я зашел к ней в душу, как к своим пациентам.
— А ты?
— А что я? Конечно, сказал, что это невозможно. Кажется, это ее расстроило.
— Невозможно, — повторила Алиса.
В голосе проскользнуло нечто близкое к раздражению или гневу. Это было так на нее не похоже, что я даже испугался (с поправкой на равнодушие) и принялся оправдываться:
— Алиса, я работаю в закрытом учреждении, тебе ли не знать. А Варька больна, еле дышит. Даже если я сумею провести контакт, вопреки всем правилам и инструкциям — что практически невозможно, кто даст гарантию, что она не умрет, прямо там, от стресса, а я всю оставшуюся жизнь буду винить себя в этом?
— Ты трус, Дэн. За все время, что она здесь, в подвале, Варька ни разу ни о чем меня не попросила. Мне казалось, что она от всего уже отошла, ничего больше не хочет. Но выходит, что нет — у нее есть заветное желание, а ты? Ты не хочешь выполнить ее единственную просьбу, прикрываясь страхами. Не ее смерти во время контакта ты боишься, а своего начальства, нарушения инструкций и косых взглядов в свою сторону. Тебя страшит ответственность. Да если бы я… если б меня…
