Орландо Паис Фильо - Энгус: первый воин
Именно с ощущением омытой слезами души я и проснулся на следующее утро в лесу. Тогда я умыл лицо водой из холодного ручья, протекавшего в мягком зеленом мху. Потом обмыл рану и как следует напился, и только тогда смог ощутить прохладу утреннего ветерка, который словно приглашал меня пуститься в новый путь к новой жизни, судя по всему, ожидавшей меня впереди. И это чувство с каждым утренним часом становилось все явственней, особенно по мере того, как я начал вспоминать спокойные беседы, что вела со мной мать. Наконец-то я вынужден был признать, что жизнь заключается не только в боях и походах. Мягкий голос матери повторял мне о самых простых вещах, что нас окружают: о козах, о ручье, о лесе, о снеге в горах, обо всех проявлениях жизни в ее бесконечном разнообразии. И все это бесконечное разнообразие простого и спокойного мира объединяла в единое целое вера в Того, Кто сотворил мир, в Бога-отца, как мать называла его. Это был сильный и добрый Бог… Или все-таки их было двое, поскольку вслед за первым, Богом-отцом, мать всегда упоминала и второго — Господа нашего Иисуса Христа.
Воистину, эта правда казалась слишком невероятной для того, чтобы ее понять, и одновременно слишком простой, чтобы принять. И для понимания, и для принятия этой простой и невероятной истины надо было не столько заставить работать мозг, сколько просто вспомнить нежный и любящий тон, которым мать говорила о Божьем творении. Вспомнить ее рассказы о том, как управляет нами Создатель, как Он защищает нас своей несокрушимой силой, какую человеку невозможно даже представить. Но, несмотря на такую нечеловеческую силу, как говорила мать, Бог не является надменным и злым, а наоборот, Он любит всех как своих детей и становится убежищем для гонимых в минуты печали и боли. И, несомненно, именно эта Его сила помогла матери, когда я сообщил ей о смерти отца, и продолжала помогать потом в принятии того, что в один прекрасный день я принес в ее жизнь.
Итак, я ехал, погруженный в успокаивающие мысли, и ощущал в себе иное мужество — мужество видеть все вещи такими, какие они есть, и принимать их во всей полноте. Я слышал, как беспрестанно капает роса, как стучит неподалеку копытами олень, как поют птицы… Все это, казалось, находится гораздо в большей гармонии с тем Создателем, о котором говорила мать, чем с суровостью Одина и искаженными яростью лицами воинов, тех, с кем я провел так много времени. Быть может, религия матери была просто сильней, чем религия отца? Или, может быть, лишь ее Бог мог освободить меня от агонии, в которой я пребывал прошлой ночью и которая при мыслях об этом Боге вдруг начала постепенно уходить.
Но все же на какое-то время мне пришлось оставить подобные мысли и заняться обыденными вещами. Я знал, что судьба моя лежит где-то в глубине этих густых лесов, знал, что мне не надо ни бояться ее, ни убегать. Так я ехал весь день. Рана все еще кровоточила, и силы мало-помалу оставляли меня. Все поплыло перед глазами, потом появились какие-то темные пятна, и голова моя закружилась так, будто перед этим я целый день пил. И все-таки я старался продвигаться вперед, не обращая внимания на разгорающийся пожар в ране. Она покраснела, стала горячей и пульсирующей. Слабость одолевала меня все больше, и мне во чтобы то ни стало надо было поесть, чтобы силы не оставили меня окончательно.
Я все еще слышал, как поблизости бродят олени, но был слишком изможден, чтобы начать охоту. Вдруг я услышал, как неподалеку какой-то голос пробубнил совершенно непонятные и в то же время явно знакомые слова, имевшие отношение к еде… Яйца… Морские чайки… Большой жирный лосось в лодке… И только спустя несколько минут я с ужасом понял, что произношу эти слова сам, то и дело теряя сознание.
Собрав последние остатки сил, я решил остановиться и прислониться к дереву. В лесу становилось все холоднее, и я решил развести костер. На какое-то время языки его оживили меня. Было так хорошо смотреть на пламя и видеть его силу, могучую силу, которую способна укротить лишь последняя сгоревшая ветка. О, огонь в его природном величии…
Придя в себя, я увидел, что костер погас, и вспомнил о том, что мне только что снилась мать. Она стояла на палубе большого корабля, который плыл почему-то не по волнам, а по голой земле — разумеется, такое могло присниться только в бредовом сне. Мать была, как всегда, красива и величественна, одета в синее платье, что впору носить королеве, и серые ее глаза смотрели, как обычно, холодно и спокойно. Рядом с ней стояли два огромных воина, которые явно ее охраняли, а стоявшая между ними мать одной рукой поднимала крест, а другой сжимала рукоять вложенного в ножны меча. Где-то раздавался презрительный хохот медведя, но его самого не было видно. И мне каким-то образом стало ясно, что медведя останавливал страх не перед великанами, но перед мечом. Две змеи проползли в сторону матери, но медведь убил их обеих и подкинул высоко в воздух, громко рыча.
Я так и не смог разгадать значения своего сна и снова решил продолжить путь. Отдохнув еще немного, я пошел поискать пищи, которая появилась достаточно быстро благодаря моим острым стрелам. Мне действительно надо было подкрепиться, ибо что-то внутри меня говорило: силы мне скоро понадобятся. Я чувствовал, что мне снова придется сражаться, проявив все умение владеть боевым топором. Мысль о сражении опять заставила меня вспомнить об отце, и я вновь заплакал.
— О, демоны Асгарда! — рыдал я, ужасаясь тому, что, кажется, стал трусом, одним из тех, кто плачет по любому поводу, как старая баба. Мне же теперь, наоборот, просто необходимо стать воином, каким я был еще так недавно. Но каким воином? Чьим воином?
Да, под руководством отца я действительно был воином, но сейчас, один, я стал не кем иным, как своевольным обманщиком. Хорошо еще, что густой лес скрывает мой позор. Но я не должен прятаться, и именно здесь, в одиночестве, без всякой поддержки я, наконец, проверю свое мужество, свою мужскую суть. Я не должен разочаровать отца. И я закричал в синее небо над головой:
— Отец! Я должен быть воином! Помоги же мне, отец! — Но только эхо ответило мне в далеком лесу.
— Один! Один! — закричал я тогда, как делают все воины, призывая мужество, и почувствовал, как сила возвращается ко мне.
Становилось все холоднее, меня начала бить дрожь, зубы выбивали отчаянную дробь. Моя рана выглядела как огромное гноище, желтое, с запекшейся кровью… Даже пища, которую я проглотил и которая поначалу придала мне сил, теперь стала бунтовать в желудке, который после долгого голодания не мог принимать ее. Смерть уже караулила меня, как распутная девка, и, пытливо заглядывая в глаза, приглашала сдаться. Не бороться… Освободиться… Или это была одна из дев-валькирий, о которых так много говорили мои боевые товарищи?
