Избранное. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Пулман Филип
– Что именно вам от меня нужно? Чтобы я работала только на вас и не занималась больше ничем другим?
– Напомните моим коллегам, над чем вы в настоящее время работаете, – сказал Пападимитриу.
Миссис Аль-Каиси между тем поставила перед гостями вазочки с ароматным мороженым.
– Спасибо, – сказала Ханна. – Выглядит восхитительно. А работаю я по двум направлениям. Предполагается, что все то небольшое время, которое мне выделили для работы с бодлианским инструментом, я, как и прочие наши алетиометристы, трачу на исследование спектра значений одного из символов. Я изучаю песочные часы. Всего нас двенадцать человек, каждый занимается одним из тридцати шести символов, и мы регулярно собираемся, делимся результатами, держим друг друга в курсе и так далее. Непосредственно на работу с алетиометром мне отведено пять часов в неделю.
Это то, чем я занимаюсь, так сказать, явно. Официально. Но, как вы знаете, я работаю еще и на «Оукли-стрит». Когда они… то есть, когда вы присылаете мне вопрос, я трачу на него часть времени, выделенного на официальную работу. Сколько-то из тех самых пяти часов в неделю. Но если я перестану продвигаться в исследованиях, ради которых меня вообще подпустили к алетиометру, то очень скоро меня попросят вон из группы и отдадут мое место кому-нибудь другому. Из-за той работы, которую я делаю для вас, я и так очень отстаю от остальных. И это… это обидно.
– Еще бы, – поддержал ее доктор Аль-Каиси. – Но тут есть и свои плюсы. Если остальные уже заметили, что вы отстаете, никто не удивится, если вы, допустим, добровольно откажетесь от работы с бодлианским алетиометром…
– Вы хотите сказать, если я заявлю, что для меня это слишком трудно, и брошу исследования на полпути? – Ложечка для мороженого, звякнув, выпала из ее руки на стол. – Ну… теоретически это возможно. Унизительно – да, но это я уж как-нибудь переживу. Но моя научная карьера…
Ханна взяла ложечку и тут же снова ее уронила.
– Профессор, – повернулась она к Пападимитриу, – ну вы-то должны понимать, что это значит! – Джеспер, разделяя ее возмущение, весь подобрался и ощетинился. – Вы просите меня заняться делом, из-за которого погибла моя предшественница, одновременно своими руками разрушая карьеру, которую я так упорно строила. Вы просите, чтобы я сама отказалась от своих исследований, притворившись, что мне это слишком сложно. Это… Одним словом, согласиться на это было бы неразумно, вы не находите?
Пападимитриу отодвинул вазочку с мороженым, к которому так и не прикоснулся.
– Нахожу, – согласился он. – Но на войне многим приходится поступать безрассудно. А мы с вами на войне, не стоит питать иллюзии на этот счет. Послушайте меня, Ханна: никто, кроме вас, с этим не справится. Я знаю всю оксфордскую группу алетиометристов. Откровенно говоря, мы читали все отчеты – ну, разумеется, тайно. Ваши коллеги компетентны, прилежны и опытны, но вы – единственная, кто по-настоящему талантлив. Только вам удается проникать в скрытые значения символов не по книгам, а напрямую, интуитивно и точно. Может, вы и медлительнее других, но в остальном им всем до вас далеко. Так что насчет карьеры не волнуйтесь.
Ханна почувствовала себя неловко, не вполне понимая, почему. Так и не придумав, что ответить, она съела ложечку мороженого.
– Что касается опасности, – подхватил лорд Наджент, – не стану отрицать: она есть. Вернее, возникнет, если кто-то узнает, чем вы занимаетесь. И особенно если станет известно, что болонский инструмент – у вас. Но я приставлю к вам наблюдателя. За болонской толковательницей мы тоже присматривали и благодаря этому смогли вмешаться так быстро. Хотя и недостаточно быстро для того, чтобы ее спасти. Но там мы были крайне стеснены в средствах. Здесь – совсем другое дело. Вы будете под защитой. И не волнуйтесь, наш наблюдатель не станет вам докучать.
– К тому же, – добавил Аль-Каиси, – вы будете знать, что вносите великий вклад в нашу будущую победу в этой тайной войне. Вы знаете, кто наш враг, и понимаете, за что мы сражаемся. Подумайте о том, что поставлено на кон. Свобода слова, свобода мысли, право беспрепятственно изучать любой предмет, какой мы пожелаем, – все это будет уничтожено, если мы проиграем. Как, по-вашему, стоит ли бороться, чтобы этого не случилось?
– Конечно, стоит! – возмутилась Ханна. – И не нужно убеждать меня в чем-то настолько очевидном! Во что еще мне верить, как не в это? Разумеется, я верю.
Рассердившись, она оттолкнула вазочку, стоявшую перед ней.
– Мы прекрасно это понимаем, – промолвил лорд Наджент. – И, разумеется, понимаем, что своей просьбой ставим вас в чрезвычайно неудобное положение. Но почему бы нам сперва не покончить с этим восхитительным десертом? А затем вы сможете взглянуть на инструмент из Болоньи. Мне было бы очень интересно услышать ваше мнение.
– А сколько вообще существует алетиометров? – спросила Ясмин Аль-Каиси. – Наверное, я должна знать, но, увы, здесь в моем образовании пробел.
Пападимитриу ответил вместо Ханны, у которой рот был занят мороженым:
– Насколько нам известно, пять. Ходят слухи, что есть и шестой, но…
– А почему мы не можем изготовить еще?
– Полагаю, Ханна могла бы рассказать подробнее, но, насколько мне известно, вопрос упирается в тайну сплава, из которого сделаны игла и стрелки. Однако сам прибор – это лишь часть проблемы. Дело в том, что у каждого алетиометра формируется особая связь с одним избранным толкователем. И когда доходит до серьезной работы, нужны двое – прибор и его человек.
– И это лишь одна из множества загадок, которые нам предстоит разгадать, – заметил Аль-Каиси.
Лорд Наджент встал из-за стола и принес Ханне ящичек с потертыми уголками. Похоже, тот был из палисандрового дерева; на крышке виднелся полустертый рисунок, в котором с трудом угадывался какой-то герб.
Ханна подняла крышку и внимательно осмотрела алетиометр, прежде чем вынуть его из выстланного темно-красным бархатом гнезда и поставить перед собой, на белоснежную скатерть. Болонский инструмент оказался толще бодлианского, но его золотой корпус точно так же хранил следы бесчисленных прикосновений и так же ярко сиял в искусственном свете ламп. Тридцать шесть символов были изображены здесь попроще: не разноцветные миниатюры на слоновой кости, а всего лишь безыскусные рисунки черной тушью на белой эмали. Зато они больше походили на знаки исконных философских качеств. В центре шкалы, под иглой и стрелками, красовалась гравюра: солнце в короне лучей.
Ханна почувствовала, как руки сами тянутся к этому новому инструменту, словно к лицу возлюбленного. Оксфордский алетиометр был красивым, богато изукрашенным, и внушал ей огромное уважение и даже благоговейный страх. По сравнению с ним болонский казался кустарным, но каким-то необъяснимым образом подходил ей куда лучше. Он откликнулся с такой готовностью, словно все эти столетия к нему прикасалась только она, Ханна Релф. Словно это под ее руками стерлось золото корпуса и изгладилась насечка с винтов, управляющих стрелками. И как только она это ощутила, больше всего на свете ей захотелось остаться с ним наедине и никогда больше не расставаться.
Ее охватила та расслабленная сосредоточенность, в которой за каждым из тридцати шести символов открывались первые десять-двенадцать уровней толкования, и поставила первую стрелку на изображение ребенка, обозначавшее, среди прочего, самого человека, задающего вопрос. Вторую навела на улей как символ плодотворной работы. Третью – на яблоко, держа в уме тот уровень, на котором оно олицетворяло самый общий вопрос любого рода. Подобрать более точные символы без книг она не могла, но должно было хватить и этого: принять ей предложение «Оукли-стрит» или нет?
Игла тотчас завертелась, и Ханна успела насчитать шесть оборотов, прежде чем та окончательно замерла напротив изображения марионетки. Шестой уровень в спектре марионетки при таком простом вопросе означал всего-навсего «да». Принять.
Ханна подняла голову, сделала глубокий вдох и заморгала, выходя из транса. Остальные молча смотрели на нее.
