Виталий Каплан - Чужеземец
Удар был смертельный, да только не сразу та смерть приходит. Особенно к таким вот здоровякам, полным живой силы. Кровавые пузыри забулькали у него на губах, скрёб он толстыми пальцами, пытаясь достать навсегда отлетевший меч. И силился что-то сказать.
Наклонилась я к нему. Пусть скажет.
— По… почему? — выдавил он всё же, будто не слова ворочал языком, а тяжеленные брёвна.
— За Алинсури, милок. За жизнь её растоптанную, за девичью честь её поруганную, — охотно сообщила я.
Забулькал он пузырями, напрягся — и прошептал одно лишь слово:
— Д-дура…
Не стала я длить его мучения, пересекла сонную жилу. Пускай уж уходит… на Нижние Поля. А всего вернее — в никуда.
И пакостно у меня на сердце сделалось. Вроде и победила я, и злодея покарала, и с чистой совестью можно домой отправляться — а что-то навалилось на плечи невидимой ношей.
Убила? Ну так что же? Не первый раз. И не человека — зверя лютого, злодея и убийцу. А что подло убила, не по правилам благородного боя — ну так и не было то благородным боем. Где тут вообще благородные? Я что ли? Или вот он, разбойник?
Мне надо было быстро-быстро ноги отсюда делать, глядишь, кто из людей с докладом сунется — а я почему-то не торопилась. Думала. Вот почему он и не пытался во внутреннюю дверь убежать? Крикнуть подмогу, оцепить дом… Заперта она, что ли?
Подошла я, толкнула. Скрипнула дверь — и отворилась во внутреннюю комнату.
А там весь пол устелен был шкурами звериными. И стояла девица, в какую-то легчайшую зелёную накидку завёрнутая, к стене бревенчатой лопатками прижимаясь.
И таращилась на меня в ужасе, словно я резать её пришла.
Солнце клонилось к вечеру, удлинились с обеих сторон хищные тени деревьев, тревожно курлыкала где-то в кустах жаровейника птица бенгри. Пора было искать ночлега, не дело в такую пору оставаться в лесу.
Но я не могла остановиться. Точно две силы играли со мной, одна, ухватив за сердце, тянула вперед — и это был страх за моих странных гостей. Другая толкала в спину, аккурат пониже лопаток — и это был стыд. Во рту было так, словно виноградного уксусу наглоталась.
— Что ты наделала, дрянь! — побелевшими губами шептала Алинсури. — Он же любил меня! Без него мне и жить незачем! Заколи и меня, ведьма! Кузнец? Не нужен мне этот кузнец вонючий с губами слюнявыми!
Всё оказалось просто — и чудовищно. Давно уже, года два, а то и боле, встретились два сердца. Юная Алинсури и не столь юный Худгару. В лесу встретились, когда девчонку за хворостом послали, а разбойник в крепость свою поспешал, после каких-то дел тайных. И вспыхнула любовь, жарко да ярко — точно под весь добытый девушкою хворост сунули горящую головню… Не обидел её душегуб, не неволил и не грозил — сама, по доброй воле отдала ему главную ценность свою. И встречались они тайно, и на коленях умолял её Худгару — будь со мною всегда, хозяйкой войди в лесной мой дворец. И маялась Алинсури, не могла расстаться с родителями да братьями и сёстрами — тоже ведь любила. А стать женой главаря разбойников — значит всю прежнюю жизнь отрезать, для родных она всё равно что померла. Прознает кто, что их дочь с разбойником сошлась — и донесут в уезд, а то и наместнику. И тогда всю семью увезут, в земляную яму посадят.
Дружен, говоришь, Худгару с начальником уездным? То особая дружба, как между двумя волками в стае. Горлышко-то подставлять не след. Не след слабое место показывать. Давить стали бы на Худгару, через то ли жену, то ли не поймёшь кто она ему. А на жену — через родню её, в заложники взятую. Сам же Худгару ей все эти хитрые расклады на пальцах объяснил.
А потом просватали её родители за кузнецкого сына. И рыдала она по ночам, а после сделала вид, что смирилась. И мучилась от поцелуев его и соплей чёрных, от сажи да копоти. Любил ли её кузнец? Да знает она всю семью ихнюю. Порядки там строгие, на второй день после свадьбы муж её бы лупить начал, так у них заведено. А Худгару ни разу не то что руку не поднял, а и голоса не повысил.
Госпожой своей называл, шелка да камушки драгоценные дарил. Вот, только что давеча поднёс, последняя, значит, память осталась… И она показала мне мою же изумрудную брошь.
Ну и не вынес её страданий Худгару, взял дело в свои руки. Не просто людей своих послал, сам явился, хотя в те дни опасно ему было в уезде светиться. Зарезали они кого-то не того… думали, просто знатный какой всадник, а вышло — государев посланник, но и шум поднялся, понятно… А рискнул… Знала ли она о его планах?
Не то чтобы знала, но… в общем, догадывалась. И ждала того всем сердцем.
А после было у них счастье, точно утреннее солнце. Пока не явилась я, гадкая, вонючая старуха с железкой своей и не зарубила любимого…
Теперь я гнала коня, точно от этих воспоминаний ускакать можно. Конь хороший, конечно, да у Худгару плохих и не было. После разговора с девицей связала я её, заткнула рот тряпкой да и затворила в комнате. И быстро спустилась вниз.
Удача пока что не желала от меня отворачиваться. На пути из терема мне всего один разбойник и встретился, пасть разинул от удивления — ну и надавила я ему на точку «агатовая звезда», есть такая на шее. Не помрёт, но не скоро прочухается.
Благополучно я наведалась в барак, забрала узел свой. В конюшне не много лошадей оказалось, разъезды же были посланы, высокородную беглянку искать. А ещё до того люди Худгару на ярмарку караван повели… И всё же мне хватило оставшихся.
Выбрала, может, и не самого быстрого скакуна, но самого выносливого. Мне ведь не скачки, мне долго ехать.
Ворота, конечно, закрыты были, да только караульщики отлучились куда-то. Был бы жив Худгару — всыпал бы им за то палок. Ну да ничего, вернётся из разъезда братец его меньшой, наследничек — он и всыплет. Пришлось мне повозиться, отворяя тяжеленный засов. Едва справилась.
Ну а дальше всё было просто. Как ни хотелось мне немедленно на дорогу ноллагарскую выехать, а сдержала я себя, завела коня в чащу лесную и переждала там четверть небесного круга. Столько времени, чтобы и разъезды вернуться успели, и чтобы снова их не погнали — на сей раз уже за низкородной беглянкой.
А теперь я ехала не таясь. Вонючие лохмотья прикопала в лесу, оделась подобающе — скромно да аккуратно, как и пристало пожилой да самостоятельной вдове. Гхири смирно сидел в седельной сумке, похоже, заснул там.
И глядя со стороны, никто бы вовсе и не понял, какие у этой вдовы черви в утробе завелись, как они грызут безжалостно.
А куда денешься? Надо терпеть. И надеяться. Коня я именно так и назвала, Гиуми, на древнем языке это как раз «надежда» и есть.
