Мария Семенова - Истовик-Камень
Ему вправду казалось, будто мать могла его слышать.
На семнадцатом уровне царила всё такая же тепловатая духота. Всё так же мерцали, возникая из темноты штреков, огоньки налобных фонариков, и вереницы одинаково безликих рабов сливались в общем коридоре в сплошное многоногое нечто. Плыли по стенам, переламываясь на угловатых брусьях крепей, сутулые тени бредущих, метались под потолком летучие мыши… Пронзительно голосили колёса тележек и тачек, сипло вырывался воздух из множества лёгких, забитых рудничной пылью, шаркали по камню десятки ороговелых босых ног… Нескончаемый поток двигался к подземным мельницам, где дробили и промывали добытый крушец. Воду для промывки поднимали из подземных потоков огромные скрипучие вороты. Их вращали мохнатые маленькие лошадки с завязанными глазами. А в иные, по слухам, впрягались особо наказуемые рабы…
Каттаю не было нужды спрашивать дорогу. Он хорошо знал ещё не все уровни, но семнадцатый помнил наизусть. Да и без того было нетрудно определить, откуда везли камень-златоискр. Примерно посередине большого штрека Каттай свернул вправо и долго шёл по длинному узкому ходу, то и дело прижимаясь к стене, чтобы не угодить под катящиеся навстречу тележки. Безошибочно узнаваемые удары многих кирок, доносившиеся спереди, делались всё слышней. Потом по сторонам безо всякого видимого порядка начали открываться тесные норы забоев: тонкие жилы самоцвета сплетались и расходились в необъятной толще горы, словно прихотливо раскинутая паутина. Рабы с порожними тачками ныряли в эти норы и вновь появлялись уже нагруженными. Каттай добрался до самого конца штрека и, пригнув голову, проник в отдалённый забой.
Здесь трещал и плевался смоляной факел, вставленный в кольцо на стене, и при его неверном свете работали трое. Чернокожий гигант размеренно заносил и обрушивал кайло, одну за другой выламывая искрящиеся зелёными блёстками глыбы. Тут же усердно стучал молотком безногий калека. У него отсутствовали не только ступни, но и половина пальцев на правой руке. Тем не менее он очень ловко срубал пустую породу, отделяя лучшие, пригодные для камнерезного дела куски. А третьим был рослый длинноволосый подросток. Когда-то он носил штаны и рубашку, но то, что прежде называлось одеждой, успело превратиться в лохмотья, кое-как болтавшиеся на бёдрах. Он двигался с мучительным упрямством недавно вставшего на ноги. Всю спину и бока покрывали широкие, ненадёжно засохшие струпья: драная шкура, натянутая прямо на кости. Кайло было ему ещё не по силам, и он как мог помогал взрослым каторжникам – оттаскивал камень, вырубленный сехаба, нагружал тачки, подавал и пододвигал куски под молоток халисунца… Тот за что-то был страшно сердит на него и без конца обзывал дармоедом, ходячим несчастьем и лесным пнём. Подросток не отвечал.
– Здравствуй, Щенок, – сказал Каттай.
Ему вдруг опять стало стыдно собственного благополучия, сытости и добротной одежды. Стыд был необъяснимым, ведь всё, что досталось Каттаю, он заработал честным служением. Если бы венн не перечил надсмотрщикам и не дрался с другими рабами, а думал о том, как лучше потрудиться для господина…
– Слышишь, Пёс, – оглянулся калека. – Тебя спрашивают!
«Пёс?.. – удивился будущий вольноотпущенник. – Ну да… конечно…» Венн с натугой отвалил в сторону очередной камень, поднял голову и увидел Каттая. Узнал его. Он сказал:
– И тебе поздорову, лозоходец…
Тут Каттай понял, что зря поименовал его детским прозванием. Щенячьи дни для Пса кончились – на самом деле уже давно. Чудом не убив, безжалостный хлыст надсмотрщика содрал все остатки ребячьего: так линяет зверёныш, меняя детский пух на щетину взрослого и грозного зверя.
– Я поесть принёс… – вконец смутился Каттай. И торопливо развернул маленький узелок: – Вот…
Добрая горбушка чёрного хлеба. Полоска копчёного мяса. И самое драгоценное – луковица. Лакомство и спасение для исподничих, давно позабывших, в какой стороне восходит солнце на небесах. Всё вместе – не очень голодному человеку на один зуб.
Чернокожий исполин отвернулся к стене и замахнулся кайлом, звякнув цепью о деревянную рукоять. Ворчливый халисунец незаметно проглотил слюну и сказал:
– Ты ешь, Пёс. У нас на вечер ещё та крыса припрятана.
«Крыса?!..» – ужаснулся Каттай. Он вообще-то слыхал, чем пробавлялись голодные рудокопы, но чтобы взаправду…
Пёс церемонно поклонился ему, принимая узелок.
– Мы благодарим тебя за угощение, лозоходец. Мы надеемся, ты не откажешься разделить его с нами?
Каттай почувствовал: ещё немного – и он самым неподобающим образом разревётся.
– Я не оскорблю тебя отказом, достойный венн. Позволь только, я сам отделю свою долю…
Крошечка хлеба. Волоконце мяса. Сухая чешуйка от луковицы.
– Мхабр! Динарк! – позвал Пёс. Было очевидно, что без своих товарищей он к еде не притронется.
– Я уже заслужил половину свободы… – глотая подступающие слёзы, проговорил Каттай. – Я открыл опалы, которые считали иссякшими… Внизу, на двадцать девятом… Я и тебя обязательно выкуплю…
Ох, эти разговоры о свободе, никогда-то они не доводят невольников до добра!.. Каттая словно подслушали – за спиной раздался резкий щелчок кнута, хлестнувшего для начала по камню.
– Ну-ка живо за работу, крысоеды! – приказал звонкий, совсем молодой голос. – А ты, недоносок, пшёл вон из забоя, пока поперёк задницы не получил!..
Каттай вертанулся на месте. Надсмотрщик смотрел на него сзади, да ещё против света, и оттого не сразу узнал. Зато ему самому пламя факела било прямо в лицо. Это был Волчонок… или, лучше сказать, Волк? Добротно одетый, раздавшийся в плечах… кормленый и сильный даже на вид. И в руке у него вился и змеился кнут. Которым он явно выучился ловко владеть. И с превеликой охотой пускал его в ход, наслаждаясь недавно полученной властью…
Он, впрочем, тотчас заметил, как блеснула в ухе у «недоноска» серебряная серьга, и сообразил, что сморозил не то.
– Здравствуй, Волк, – негромко сказал ему Каттай.
– Ты, что ли?.. – проворчал юный надсмотрщик. – Ты… ну… это… лучше ступай, в общем, отсюда. А эти… я им… – Он выругался «в четыре петли», как определил бы знаток надсмотрщичьей брани. – Обленились вконец!
– Они не обленились, – ровным голосом ответил Каттай. – Они оставили работу, потому что я пришёл к ним и говорил с ними по праву, вручённому мне господином Шаркутом. Я расспрашивал их о благородных камнях, которые добываются под Южным Зубом и которые здесь ещё могут быть найдены. Если ты, Волк, хочешь за это кого-нибудь наказать, начни с меня. Я думаю, господин старший назиратель Церагат и господин распорядитель Шаркут оценят твоё рвение по достоинству…
Молодой надсмотрщик залился краской, заметной даже в факельном свете. Его собственная «ходачиха» была самой простой, медной. Такому, как он, полагалось первым здороваться с маленьким лозоходцем и кланяться ему за десять шагов. Ответить было нечего, и Волк в сердцах щёлкнул кнутом. Тугой плетёный ремень оставил на потолке полосу, сшибив неплотно державшийся камень. Волк повернулся и молча ушёл из забоя обратно в штрек. Было слышно, как там он заорал на кого-то, недостаточно расторопно катившего тяжёлую тачку. Снова свистнул кнут – и, судя по долетевшему вскрику, прошёлся на сей раз не по камню…
– Матёрые, они меньше лютуют, – заметил калека-халисунец. – Да…
– Что ж не полютовать, если никто в ответ по морде не даст, – кивнул Мхабр. – Такое искушение! Вот ему и не справиться, сосунку. Ничего… лет через десять остепенится. Если только раньше его никто не убьёт!
Пёс не сказал ничего, лишь нахмурился. Будто в ответ на слова чернокожего из неведомых закоулков памяти выплыло нечто, чего наяву он совершенно точно никогда видеть не мог. Глиняная фигурка надсмотрщика, в прах растираемая чьей-то ногой… Откуда бы такое? Случается же – мы вспоминаем мгновение сна, даже вспоминаем, что сновидение казалось мудрым и значительным, но что там было ещё – хоть тресни…
Каттай вдруг всхлипнул, сорвался с места и убежал, почти не разбирая дороги.
– Как думаешь, Пёс? – проводив его глазами, спросил безногий Динарк. – Он тебя выкупит?
Молчаливый венн хотел было передёрнуть плечами, но изорванная кожа на лопатках болезненно натянулась, и он не кончил движения.
Мхабр выбрал трещину в камне и нацелился кайлом:
– Что-то я не слыхал, чтобы до сих пор здесь кто-то хоть самого себя выкупил…
– Да катись ты до самого Беззвёздного Дна со своим поганым языком, чёрная рожа!.. – возмутился вспыльчивый халисунец. – Ну вот кто тебя просил последней надежды парня лишать?!
– Ты про какого парня-то говоришь? – усмехнулся сехаба. – Про нашего Пса или про лозоходца?
– Про обоих, – оскорблённо буркнул Динарк. – Ты ещё начни всех убеждать, будто тот малый, сумевший удрать из последнего каравана, на самом деле не убежал, а погиб под обвалом!.. С тобой тогда знаешь что сделают? Самому небольшой обвал быстренько подгадают…
