Саманта Хант - Изобретая все на свете
Катерина прикрывает глаза веками, она уже готова, уже понимает и уже прощает. Ни она, ни Роберт не разбивают треугольника, понимая, что движение разрушит чары этой ночи.
— Я давился. Камень был слишком велик и не пролезал мне в горло. Я выплюнул его в ладонь. «Идиот!» — сказал я камню. «Идиот!» — повторил я и зашвырнул камень в небо. Помню, я ждал звука падения, звука, которого следует ожидать от силы тяжести. Но не услышал.
— Что же случилось? — спрашивает наконец Катарина очень ровным голосом.
Я обращаю все внимание к ней. Лицо Катарины открыто. Я пробираюсь в него и без удивления вижу Дане, стоящего там рядом с ней и советующего мне вернуться в лабораторию. Он все так же красив. Он все так же ревнив.
— Это был несчастный случай, — говорю я. Дане делает шаг ко мне, кожа у него бледная до синевы.
— Что же случилось? — повторяет вопрос Катарина.
— Камень не упал. Вместо звука падения я услышал другое, — говорю я ей.
— Что? — спрашивает Роберт.
Я опускаю взгляд, чтобы ответить.
— Услышал, как мой камень бьет коня по крупу, услышал, как конь сбрасывает всадника, а через несколько дней Дане умер.
На улице полная тишина.
Катарина переставляет ногу.
— Вы были ребенком, — сразу же говорит она, словно желая смахнуть мое признание с поверхности, дать отпущение.
Это прекрасно. Это хорошо. Так и заведено между людьми. То, что на поверхности — не важно. Я знаю, что сейчас сделал. Я ранил ее и влил в эту рану тьму, как страсть и заразу. Я знаю, как контролировать эту схему. И Катарина чуть откидывает назад голову, открывает рот, и ее наполняет боль и цель, которую даст ей такой человек, как я — ущербный и навсегда чужой. Я точно знаю, что делаю. Вопреки зарокам, которые я давал от любви. Я точно знаю, что делаю.
— Ты не виноват, — вставляет свое слово Роберт.
И, наверное, это правда. Это старая история, и она заржавела без применения. Временами мне трудно вспомнить, как все было. Дане, любимый сын, умер слишком рано, еще подростком. Это правда. Я уже не уверен, как именно он умер, знаю только, что он винил меня.
И винит до сих пор.
Роберт хватает меня за локоть — на первый взгляд кажется, что он ищет опоры для себя. Он глотает воздух и заставляет нас двинуться с места, будто можно уйти от этой открытой раны, пройти мимо. Я счастлив, что обо мне заботится, меня опекает такой человек, как Роберт. Катарина прижимается ко мне с другой стороны. И на миг я ощущаю прощение, облегчение. Я сознательно впутал их. Я действовал безответственно, вел себя так, будто должен был передать кому-то бремя своей души. Как будто я…
— Смотрите, — тихо говорит Роберт.
Из тени возникает человек. Он одет в обычный пиджак со шлицей и проносится мимо нас на механизме, основанном на равновесии и скорости. Он словно вышел из страны снов. Катарина, приоткрыв рот, указывает на странное устройство, словно желая увериться, что ей не привиделось.
— Ну, я слышал о таком, но вижу впервые, — бормочет Роберт прежде, чем мысли его улетучиваются, вытесненные чудом.
Мой мозг приходит в движение. Появление этого устройства моментально оказывает свое действие. Вот где я живу. Дане снова прячется мне под пиджак. Это он послал машину. У нас есть работа, говорит он, и очень мало времени. Зачем ты тратишь его с этими людьми? Магниты, которые представлялись мне недавно — те, что притягивали меня к Джонсонам, — мгновенно исчезают. У меня остается одна мысль — о моей лаборатории.
— Велосипед. Да, я уже видел один. Замечательное изобретение. Так просто и так умно — приделать колеса к нашим шагающим ногам. Заставить законы физики увеличить нашу силу и энергию.
Велосипедист уже подъезжает к повороту и вот-вот скроется за углом. Я бормочу, озвучивая мысли:
— Этот ездок прилагает не больше усилий, чем мы, а может быть и меньше, ведь ему служит и инерция машины, создающая энергию из ничего, из одной силы разума.
Мой язык не поспевает за мыслями. Роберт и Катарина отвернулись от велосипедиста, чтобы послушать меня, но я уже смутно вижу их. Два брата, втиснутые в одно тело, оставляют мало места посторонним. Я обращаюсь к небу:
— Вероятно, и слабый электрический заряд можно усилить, пропустив через механизм соответствующего устройства. Своего рода трансформатор. — Я растираю губы и как будто просыпаюсь. — Создать нечто из ничего. — Я с ужасом осознаю, как много часов не был в лаборатории. Вид этого изумительного изобретения — велосипеда — наполняет меня чувством вины. — Простите, — поспешно говорю я. — Мне пора. Извините. — В моем голосе почти не осталось тепла. — Чрезвычайно приятно было познакомиться.
Как я только не подавился этой заезженной формулой вежливости? Для меня она — только средство побега.
Катарина молча кивает, не понимая, что происходит — крючок, на который я ее подцепил, уже причиняет боль, когда я ускользаю. Роберт стоит за ее спиной, расправив широкие плечи, оторопев от внезапной перемены. Это моя вина. Вот дружба. Вот любовь. Я делаю шаг от них. Велосипед скрылся за углом. Там изобретение. Я должен спешить за ним.
— Доброй ночи! — говорю я и не жду ответа.
Вернувшись в лабораторию, я пытаюсь взяться за работу. Я мою руки, и воспоминания о банкете исчезают в стоке раковины. Я беру катушку, и через несколько минут место Катарины и Роберта в моем мозгу занимает мысль об искрящем проводе, который требует внимания, и веселое тиканье спирального трансформатора.
Так продолжается до следующего утра, когда я решаю поспать часок-другой на кушетке в лаборатории. Едва я закрываю глаза, они встают передо мной. Роберт под одним веком, Катарина под другим. Мягкое трение одеяла о нижнюю сорочку извлекает из моего тела что-то нежное. Я подтягиваю одеяло к щеке и на секунду прижимаю к коже. Еще в детстве мне приходили иногда мысли, мерзкие и зеленоглазые, но ненадолго, и если, вместо того, чтобы повиноваться им, я мог бы связать их, загнать внутрь, чтобы только кончик торчал и держал меня в мучительном искушении, тогда, думал я, я стал бы великим изобретателем. В моих мучениях была радость.
Я отбрасываю одеяло, открываю тело холоду. Лаборатория вокруг меня вершит свой суд. Кожа моя покрывается мурашками, и я царапаю ногтями плечи и грудь, оставляя красные полосы. Я щиплю себя за руку, но ничего не чувствую.
Бесполезно.
Я вскакиваю и бросаюсь к письменному столу.
Я подношу перо к губам. Словами мне, собственно, нечего сказать Джонсонам, но как послать письмо без слов? Я выжимаю из себя: «Счастливое пространство вашего общества оставило меня у гнезда рассерженной крачки, которая клюет и бьет острым клювом, чтобы выжать каплю радостных вестей от вас». Я останавливаюсь. Идиотизм. Слова глупые. Я зачеркиваю их и начинаю заново:
