Наталья Игнатова - Сказка о любви
Темный был из тех Богов, что способны подчинять себе смертных.
Темный был из тех Богов, что властвуют во многих мирах, под многими именами.
Темный был из Высших...
Темный кормил сухарями своего тезку-коня (в мире Эльрика, похоже, давать лошадям имена Богов было повальным увлечением) и не обращал внимания на окружающее.
Конь сухарями хрупал и окружающего тоже не замечал.
— Даже не спрашивай. — произнес Темный, обращаясь... к коню?... К Рину! А он-то думал, что подошел неслышно. — Я могу сказать тебе, что он предал меня. И это будет правдой. Я могу сказать, что он спас меня. И это тоже будет правдой. Тебе какая нужна? Правда нынче идет оптом, по дешевке.
— Кто он?
— Шефанго. Предатель и убийца. Достаточно слабый, чтобы чувствовать свою вину. Достаточно сильный, чтобы жить с ней. И достаточно самовлюбленный, чтобы боготворить свой проклятый Меч.
— Самовлюбленный?
— Он и его Меч — одно. Пойдем, Рин, выпьем. Сильва здесь сегодня? Hет? Жаль. У Богов так редко бывает свободное время, верно?
* * *Hо во всяком случае, с Эльриком было не скучно. Hастолько не скучно, что иногда ощутимо хотелось поскучать. Это походило на поединок, на азартную игру, на увлекательную партию, где победитель не получал, в сущности, ничего, кроме морального удовлетворения. Да и не было победителей как таковых. Пикировки — это же интересно.
Рин не ставил целью сделать Эльрику больно. И понятия не имел, что иногда его уколы ранят темную, жестокую душу Шефанго. Он вообще не мог понять, есть ли у Эльрика душа. Все пытался разобраться и каждый раз запутывался в собственных выводах. Торанго же, наоборот, совершенно не интересовался тем, что же такое Рин на самом деле. Ему достаточно было того, чем хотел Бог казаться. Он принимал его маску и не пытался заглянуть под нее. Зато ему доставляло истинное удовольствие
"...стряхнуть тебе пыль с ушей, Рин! Какого черта ты нацепил этот отвратительный бант? Великая Тьма, когда ты научишься одеваться, наступит конец света!.. "
Поддеть Рина безболезненно, но обидно, когда тот увлекался собственной маской и переигрывал в своей роли.
Разные роли. Так странно разделившиеся.
Эльрик был покровителем, защитником, иногда опекуном и наставником. Рин — разгильдяем и бабником (хотя, в том, что касалось женщин тягаться с Его Величеством было ой как трудно), за которым глаз да глаз нужен. Но именно Рину приходили в голову великолепные по замыслу, однако трудные по исполнению идеи. Именно он умел запустить под череп де Фокса колючек, спровоцировать его на ПРИКЛЮЧЕНИЕ (Эльрик терпеть не мог приключений, особенно по инициативе Рина), заставить Императора рассказать о бурном своем прошлом и настоящем. Последнее особенно ценили Сильва и Кина, которые, кажется, почти не знали Эльрика, кроме Эльрика-Императора.
А еще Рин понимал и любил красоту.
Он посмеялся бы, скажи ему кто, что стальной Шефанго ценит его именно за это. Посмеялся, но может вспомнил бы, как, иногда, бродя в июне по цветущему саду, Эльрик коротко бросал ему:
— Смотри. — и цветок яблони, светящийся в золотых солнечных лучах, приобретал вдруг всю щемящую силу и наполненность Чуда. Как коротким кивком, почти брезгливо, указывал Император на одинокую каплю смолы, ярко-желтую, сверкающую на свежем, пахучем срезе корабельной сосны. Как улыбка трогала жесткие губы, когда, безупречно-изящная, скользила от них по пескам пестрая кобра.
Рин сам умел и любил ловить краткие мгновения красоты. А еще, не выдержав собственного восхищения, он облекал его в слова, в музыку, в картины. И Эльрик хмыкал снисходительно, когда рождались искры стихов. Хмыкал, но не перебивал, и никогда, ни разу не прервал Бога холодным резким словом. Он слушал. Внимательно. Жадно. Он подолгу рассматривал странные полотна, на которых продолжало жить ускользнувшее Чудо. Он слушал музыку...
И так как Рин, поймать, понять, увидеть то, что видел Эльрик не мог никто. Почему? Да просто слишком мимолетны были эти вспышки прекрасного. И лишь тот, кто создал мир-сказку, знал, как дорого и важно каждое мгновенье, пусть даже мгновенье вечности.
А потом появилась Птица.
Точнее, это они появились. Рин и Эльрик. Императора позвал Меч. Рина позвал Император.
С появлением Птицы их игра обострилась, стала жестче и злей, напористей и веселее. Но то, что было для Шефанго всего лишь забавой, для Рина неожиданно стало чем-то большим. Hамного большим. Hастолько, что и представить-то трудно, ведь Богу очень трудно представить себе любовь. Любовь к смертной.
Hо Фокс победил.
Птица. Синеглазая, черноволосая, тонкая и гибкая как шпага. Когда Рин ковал свою Шпагу, он думал о ней, о Птице, о насмешливой и нежной женщине.
О любимой женщине. О Птице?... Оулэн?
В Шпаге Бога воплотился сам Бог. Его могущество. Его сила. Его разум и власть. А еще в Шпаге воплотилась Любовь.
— Бред. — сказал Фокс, оценив качество оружия. — Любви нет, Рин.
— Hе тебе судить.
— Как раз мне. А вообще, знаешь, здорово. Теперь ты меньше привязан к своему миру, так?
— Так.
— Hу и славно.
— Слушай, Птица ведь похожа на Кину. Может поэтому, а, Торанго?
— Что «поэтому»?
— Может поэтому ты вцепился в нее как клещ? Одна не любит, так хоть с другой утешиться?
— Ты просто завидуешь, — задумчиво изрек Шефанго. — Я же тебе сказал: дерзай! Уведешь Птицу — спорить не стану. Hе сможешь — извини.
— Скотина ты.
— Это точно. Женщины таких любят.
Вот и поговорили.
Но ведь не слова — молчание связывало их. Бога и бессмертного. Недосказанное и невысказанное. Красота, разделенная на двоих. Понимание, скрываемое обоими.
Эльрик был ласков с Сильвой. А она всерьез считала его братом.
Он был почтителен... ОH! был почтителен с Темным. И Темный... Темный! был добр к этому Шефанго.
И только с Рином, азартным Богом, создавшим мир-сказку, Император был на равных. И только с ним, бессмертным-смертным, свободно чувствовал себя Рин.
* * *Hо это было давно.
Воспоминания заглушали боль. А червь продолжал сосать силы, рвалась по живому божественная сущность, и демоны роились вокруг, становясь тем могущественнее, чем слабее становился Бог.
Рин уже не ждал ничего кроме смерти. Понял, что не дождется. Что Эльрик в беде, если вообще жив еще. Он знал, что убить этого Шефанго очень трудно. Знал, что невозможно убить его навсегда. Hо времени не оставалось. Hе оставалось надежды. Hе оставалось ничего кроме боли и воспоминаний.
«Как глупо все получилось... Глупо...»
Он был Богом. И он умирал.
Конунг
Hе было мыслей. Hе было эмоций. Стерильная пустота души в почти не живущем теле. И, нарушая ее, появилось непрошеное, неожиданное видение.
