Виктор Карасев - Трактирщица
Да и сам я стою чего-то еще!
И опять люди радостно отдались колдовской власти песен, а
Дик радостно ощущал слияние с этим залом, с этими людьми,
которых его песни превращали в единое существо. Единым ритмом
пели их голоса, стучали их сердца… Зал стал его очень
близким другом, понимающим с полуслова, подхватывающим с
полустрочки… И Дик понимал и чувствовал биение недавно чужих
сердец, стремление прежде чужих мыслей.
"Мы об одном всю жизнь мечтаем:
Быть понятым и понимать.
Мучительно в других врастая,
Снять отчуждения печать,
Чтоб благодарно замолчать,
В глазах чужих себя читая…." **
Чужие слова, но настолько верные, что грех не повторить.
Разве не в том состоит его, Дика Найтингейла, работа и
призвание?
…Песни сменяли одна другую. Дик порой освежал пересохшее
горло парой глотков вина, иногда давал небольшую передышку
отвыкшим от таких нагрузок пальцам, пока занимал слушателей
забавными историями — и подлинными случаями из своей бурной
жизни, и откровенными выдумками. Но все время он не давал
расслабиться и заскучать ни себе, ни слушателям, а их вскоре
набился полный зал, даже дышать стало нечем, и распахнули все
окна. За этот вечер трактир собрал, наверное, выручку обычной
недели, если не месяца. Но это пускай Гримзи подсчитывает, а
Дик свой успех измерял в голосах, взглядах, душах…
Правда, восторг слушателей мог выражаться и совсем
неожиданным образом. Какая-то веснушчатая девица с волосами
соломенного цвета прыгнула Дику на колени, обняла за шею:
— Ты такой славный, так зашибательски поешь! А меня зовут
Фанни. Хочешь, я тебя поцелую?
Толпа захохотала. Дик совершенно растерялся, подыскивая для
отказа слова повежливее, но достаточно действенные. Девицу за
рукав оттаскивал в сторону побагровевший от смущения парень.
Его волосы были вовсе соломенными, не только по цвету -
торчали, как из копны, — а руки напоминали грабли. Парень
бормотал: "Вы на Фаньку не обращайте внимания, мастер певец,
она у меня уж такая с причудами, а так она хорошая…" Эта
дурацкая сцена грозила затянуться надолго, если бы не Тири.
Она раздвинула толпу, как полотнища занавесок, и ее глаза были
уже не зелеными — темными, как предгрозовое небо, и не дай бог
оказаться под такой грозой! Она была — Хозяйка, и ей
достаточно было произнести только — "Брысь! Не мешай ему,
бесстыжая!" — чтобы девица словно в несколько раз уменьшилась
в размерах, пискнула что-то виноватое и юркнула в толпу
испуганной мышкой. Тири снова отступила к своей стойке, но в
послегрозовом затишье Дик услышал за спиной произнесенное
вполголоса: "Э, а Хозяйка-то, видать, сама на певца глаз
положила!" И Дик почему-то не возмутился от болтовни, ему даже
захотелось предположить, что в этой нелепице что-то есть… Но
он вернулся к песням.
Как обычно, за песнями он потерял счет времени. В какой-то
момент зажглись свечи, а за окнами уже давно была непроглядная
темнота, и вдруг на певца лавиной навалилась усталость.
Сколько он прошел сегодня, или это было вчера? Когда он спал
прошлый раз, сколько и в каких условиях? Эти вопросы
неожиданно обрели значение, нахлынув вместе с непреодолимой
зевотой. Наконец он запнулся посреди хорошо знакомой песни,
пытаясь вспомнить, что же это он поет? На помощь пришла Тири.
— Ну все, пора и про совесть вспомнить, — сказала Хозяйка.
— человек прямо с дороги, измотался, а мы насели,
обрадовались… И то сказать, давно мы такого не слышали, но
ведь не последний же раз! Пускай соловушка наш отдохнет,
отоспится, а завтра приходите, мы его снова послушаем.
Правильно? Пойдем, менестрель, покажу твой приют…
Она взяла свечу и решительно направилась к лестнице, Дик
сонно поплелся следом, но быстрый темп ходьбы заставил его
проснуться. На крутой лестнице женщина подобрала юбку, и ее
стройные ноги замелькали прямо перед глазами Дика. При этом
Тири оставалась величественной; прекрасной, но холодной и
недосягаемой, как статуя. И все же Дик попытался смущенно
отвести глаза в сторону, но тут же запнулся и чуть не загремел
вниз по лестнице, и снова вернул взгляд к ступенькам,
мелькающим под проворными ногами. Лестница все не кончалась, и
Дик подумал, что они, наверное, по ошибке проскочили крышу и
шагают теперь среди низких серых облаков, все выше… и выше…
Он обнаружил, что заснул на ходу и все еще пытается
карабкаться по лестнице, уже находясь посреди небольшой
комнатки под самой крышей. Тири трясла его за плечо:
— Эй, проснись, потерпи еще немного! Вот здесь ты будешь
жить. Годится? Сейчас я тебе постелю, я быстро…
Дик осел на табурет у грубого столика, потряс головой,
отгоняя сон. Порыв ветра распахнул незапертую форточку, и
запах весны ворвался в комнату, побеждая сонную одурь.
В который раз за этот день успела смениться погода.
Ломившийся в окна ветер дул теперь с юга, и наваленный недавно
снег бурно таял. Здесь, под крышей, было слышно и журчание
водостоков, и торопливую капель, и какое-то бульканье, и в
этом шуме слух менестреля угадывал торжествующую музыку Весны.
"Каким я бываю самонадеянным, воображая, будто способен
повелевать своими слушателями! Мы все — только твои слушатели,
о Природа, именно ты — наша повелительница! Просто кто-то
имеет лучший слух, быстрее начинает подпевать, чтобы вести за
собой и остальных… Разреши мне и дальше петь твои песни, о
Природа, как самому верному из слушателей!"
— Ну вот и все, — сказала Хозяйка. — постель готова. Дик? Ты
еще не спишь?
— Я уже не сплю, — ответил он, и это было правдой.
— Тогда… Ты уж извини меня… Поговори со мной? Немного, а?
— Хорошо… О чем?
— Вот ты песни слагаешь, и получается, как по-писаному. А
как это у тебя выходит?
Трактирщица из захолустья задавала интересные и неожиданные
вопросы, и сон с Дика слетел окончательно. Он все пытался
понять, откуда взялась эта женщина, что занесло ее сюда? Но о
себе она говорила неохотно и уклончиво — мол, ничего
интересного… Зато выяснилось, что она тоже пытается что-то
писать, вернее — к ней приходят порой стихи и песни, а что с
ними делать — она не знает. "И вот сижу я у окна, гляжу -
