Кристофер Сташеф - Маг-целитель
А потом я увлекся философией и обнаружил, что в библиотеку ходить мне действительно нравится. Я начал учиться серьезно, сам не заметив, как это произошло. Это оказалось так здорово. Будто бы я пытался собрать из кусочков какую-то идиотскую, огромную, бессмысленную головоломку. Точных ответов на важные вопросы не давал никто, но по крайней мере хотя бы вопросы задавали.
Мои ответы? Я их искал. И этого было вполне достаточно.
Словом, учение стало доставлять мне радость, а еще я почти что научился непринужденно общаться. В общем, на втором курсе у меня появилась пара-тройка приятелей, которые рассказывали мне свои сокровенные тайны, делились своими бедами.
А вот я им о своих бедах не рассказывал. Попробовал было пару раз пооткровенничать, но, как только увидел, что у приятелей глазки засверкали, тут же осекся. Довольно быстро я понял: поболтать любят многие, а вот слушать мало кто умеет. Из этого логически вытекало, что я нравился другим потому, что умел слушать. Я держал рот на замке и этим заработал репутацию человека сильного и молчаливого. И еще я как-то случайно подслушал разговор на вечеринке... Представляете, про меня сказали, будто бы я — из «рассерженных молодых людей»* [2]!
Обдумав это, я решил: они правы. Люди меня действительно сердили и раздражали. Даже те, кто мне нравился. Все хотели брать, и никто не хотел отдавать. Все хотели драться и не хотели работать головой. Все только и старались что-нибудь получить друг от дружки, и никому в голову не приходило задуматься о том, зачем они попали в этот мир.
Нет, вы только поймите меня правильно — они были славные ребята. Но на меня им было плевать с высокой колокольни. Просто со мной было удобно.
А Мэт был не такой.
Когда мы с ним познакомились, он уже работал над диссертацией на степень магистра гуманитарных наук. Я перешел на последний курс, а он уже вовсю трудился, готовясь получить степень доктора философии.
Спросите, что я собирался делать, получив степень? Думаете — уехать из города и оставить там моего единственного друга? И к нему в придачу — трех девушек, которые ко мне более или менее по-человечески относились?
Ни за что. И я начал работу над магистерской диссертацией. По физике, конечно.
«Как это?» — спросите вы. После литературы и философии?
А вышло это так. Еще на первом курсе я выписал и получил книгу «Знакомство с Азией», из которой многое узнал о дзен-буддизме, а потом, читая «Историю науки», — про кошку Шредингера. В общем, если соединить то и это, получается глубокий смысл.
И не надо меня расспрашивать как и почему.
А потом у Мэта застопорилось с докторской диссертацией. Знаете, каково смотреть, как лучший друг гибнет прямо у вас на глазах? Он нашел этот самый клочок пергамента и стал пробовать его перевести. Но раз такого языка на Земле не существовало, значит, это просто была чья-то шутка. Ну, то есть для меня это было очевидно. И даже логика тут ни при чем — обычный здравый смысл.
Но именно здравый смысл у Мэта напрочь отсутствовал.
Конечно, Мэт — мой друг, и я о нем самого высокого мнения, но опять же смотрю на него не сквозь розовые очки. Он вспыльчивый, и еще он идеалист, до такой степени, что... Ну, вы можете определить, в чем различие между фантазиями и реальностью? Мэт не мог. Ну, то есть не всегда мог. Я вам говорю: он был уверен, что обрывок пергамента — самый что ни на есть настоящий, подлинный исторический документ, и последние полгода только тем и занимался, что пытался его расшифровать. Я мало-помалу начал беспокоиться — похудел, под глазами набрякли мешки, вечно бледный, изможденный... То есть Мэт похудел. Мне-то худеть нечего — избытком веса не страдаю. И вот еще что: Мэт был жутко доверчивый. Из тех, про кого говорят, что они только что на свет родились. Я не такой. Таких, как я, вдвое больше, чем таких, как Мэт. Понимаете, я пока сам в календарь не гляну, ни за что не поверю, что на улице апрель. Мало ли, что малиновка на дереве под окном заливается да почки набухли. Пока не увижу, что черным по белому написано «апрель», буду на всякий случай думать, что природа мне голову морочит. Итак, Мэт исчез.
Сообщить в полицию? Нет, эти ничем не сумеют помочь. Мэт не ребенок в конце концов, а следов крови у него в квартире я не заметил. И потом: не сказать, чтобы у меня сложились добрые отношения с местными констеблями. Дело в том, что в том году я экспериментировал с наркотиками.
Но попытаться я все-таки попытался. Ей-богу, отправился в полицейский участок — это я-то, с волосами ниже плеч и бородой! Никто там на меня особенно не пялился, только по спине все равно мурашки бегали. Наверное, из-за того, что я слышал от отца, когда был совсем маленький. А отец как-то сказал, что есть такие «свиньи», которые любого готовы затоптать, если только тот не коротко стрижен. Конечно, это было давным-давно, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом, и я был такой маленький, что всего-навсего-то и запомнил: длинные-предлинные голубые джинсы, линялая футболка да копна волос. Эти воспоминания я ненавидел, ненавидел десять лет, потому что больше я об отце ничего не знал. А потом мама решила снова сойтись с ним. И оказалось, что не такое уж он чудовище, каким я его себе представлял. Вообще выяснилось, что он нас и не бросал вовсе. Да и его самого в то время я уже мог понять — ведь я знал, что такое, когда от тебя отворачиваются все ребята.
— Прости, малыш, — сказал мне как-то отец. — Я и не знал, что отверженность — это наследственное.
Никакой наследственности. Безусловно, дело было в личных качествах. Не скажу, чтобы я любил отца, но относился к нему довольно тепло. В то время он коротко постригся и носил костюм-тройку, только обмануть ему никого не удалось. Особенно меня. Может, именно поэтому я ношу свитера и джинсы. И волосы у меня длинные, и борода — как у отца в молодости.
А детские воспоминания — они же самые сильные и самые глубокие, так что, подходя к полицейскому участку, я чувствовал себя примерно так же, как если бы приближался к логову льва.
Полицейский, сидевший за конторкой, поднял голову и воззрился на меня.
— Чем могу помочь?
Не мог же я попросить его помочь мне выйти оттуда, хотя как раз этого мне больше всего и хотелось.
— Надеюсь, — ответил я, — что можете. Мой друг... он исчез.
Полицейский тут же принял самый серьезный и озабоченный вид.
— Он не оставил никакой записки?
Я подумал о пергаменте, но что толку, даже если бы это была записка. Прочесть-то все равно невозможно. Да и написал ее не Мэт.
— Ни слова, — ответил я. Полицейский нахмурился.
— Но... он старше двадцати одного года?
— Да, — ответил я.
— Вы не думаете, что это какой-нибудь розыгрыш?
