Ксения Медведевич - Сторож брату своему
…Шагов он не услышал. Но понял, что кто-то подошел совсем близко, — по насторожившейся тишине вокруг. Зашелестело, зашуршало, дохнуло странным каким-то, предгрозовым запахом. Очень свежим.
— Не нужно открывать глаза.
Это ему мягко посоветовал новый голос — тоже странный. Какой-то… неживой. Звякающий, как металлическая пластина панциря. Но очень твердый — как у Джунайдовых мюридов, подумалось аль-Амину. Такого голоса хотелось слушаться.
Под затылок осторожно просунулись пальцы. Вторая ладонь накрыла лоб. Мухаммад почувствовал, как кожа под волосами начинает расслабляться в блаженном тепле — его отпускало. Губы почти против воли сложились в улыбку. Боль уходила — явственно. Прояснялось и светлело даже под закрытыми веками. Какое же счастье…
Странный голос негромко прозвенел:
— Никакого вина в ближайшие… месяцы. Ни капли.
Аль-Амин едва не кивнул, запоздало сообразив, что голос обращается не к нему. Госпожа Марида над головой почтительно бормотала:
— Да, господин… Как прикажешь, господин…
— И хаммам не должен быть горячим. Очень щадящий пар — и никаких чередований холодной и горячей воды. Равномерное мягкое тепло.
— Да, сейид…
— И не надо пить много чая — разве что только темный ханьский. Острая пища, специи — это тоже пока не для него.
— Как прикажешь, господин…
— И лучше поместить его в покои, где нет ярких красок, с приглушенным светом.
— Да, сейид…
— Ну и, конечно, пока — никаких… излишеств.
— Я поняла, сейид.
Верхняя ладонь — оказалось, она все еще лежала у него на лбу — мягко отнялась от кожи. Затем осторожно, почти не тревожа ткань чалмы, выдвинулась из-под затылка нижняя.
А потом над ухом легко вздохнули — и тихо-тихо, лишь для него, аль-Амина, сказали:
— Я прошу прощения за то, что произошло в пещере. Зов пришел… неожиданно. Я не хотел тебя пугать, Мухаммад.
Аль-Амин сначала не понял — как-как? Как его назвали? Он все еще блаженно улыбался, радуясь избавлению от мучений. Потом медленно открыл глаза. Цвета потолочной росписи — ярко-синий, красный, зеленый, слепящая, режущая глаз охра — тут же прыгнули в разум:
— Ой!
— Я же сказал — не надо пока открывать глаза.
Снова зашелестело, зашуршало. Нерегиль поднимался на ноги.
Шагов Мухаммад не расслышал. Зато услышал, как шуршат другие ткани и брякает железо о камень. Аль-Амин понял, что происходит.
Так шелестит и звякает, когда множество людей преклоняют колена. Повернув голову набок, он все-таки раскрыл глаза.
Среди простершихся в земных поклонах людей удалялся высокий белый силуэт. Этот белый приятно холодил глаза среди мучительного разноцветья и блеска одежды уткнувшихся в пол парсов.
Аль-Амин блаженно закрыл глаза и уснул как ребенок.
утро следующего дня
— …Ублюдки!!! Ненавижу!!! Это что, по-вашему, суп?!..
Глупые бабы тупо толклись вокруг лежанки, пытаясь прибрать осколки драгоценного ханьского фарфора среди суповой лужи. Впрочем, отвратительная жидкость — пресное, безвкусное варево с кусками порея и моркови — стремительно впитывалась в ярко-малиновый хорасанский ковер.
— Уберите отсюда этих дур! — рявкнул аль-Амин на безобразного черного евнуха. — Где Йакут? Исмаил? Где мои гулямы, задери вас шайтан?!
Тряся брылями, смотритель дворцовых покоев заколотился лбом об пол:
— О повелитель! Повелитель! Смилуйся!..
— Где мои гулямы, твари?! Всех посажу на кол, гиеновы отродья!
Евнух трясся, колыхая залежи жира на обнаженных ручищах и шее:
— Смилуйся, о мой халиф!
— Вина мне! Плов несите — жирный, уроды, жирный плов с мясом молодого барашка! И к нему острый круглый перец в уксусе! И моченый кизил! И соленых огурцов, и фуль несите, ублюдки!
Евнух продолжал безответно трястись на запорченном супом ковре.
— Где мои гулямы, я спрашиваю?!..
— О мой халиф, — зажмурившись, выдавил из себя смотритель. — Тарик распорядился отослать их в Харат…
Те несколько мгновений, пока оцепеневший от ярости халиф глотал ртом воздух, явно показались бедняге последними в его жизни. Черная кожа несчастного кастрата посерела от страха, как от холода.
Наконец, аль-Амин справился с приступом злобы и выдавил:
— Распорядился?.. Тарик — распорядился?..
В душной теплой комнате, казалось, вместо воздуха загустело пахнущее потом и страхом желе. Женщины сжались в комки, залепив лица платками.
— Распорядился, значит…
Слуги едва дышали.
В пуганой тишине громко зашелестели входные занавеси.
— Живи десять тысяч лет, о мой халиф! Да буду я жертвой за тебя, о солнце аш-Шарийа! — замурлыкал льстивый, приторный голос наместника.
Аль-Амин медленно обернулся в вошедшим — и понял, что стоит на лежанке босиком, в одних штанах и длинной рубахе.
Впрочем, на простершихся перед ним людях было надето самое простое платье. Даже наместник вырядился в какую-то холщовую хламиду. А то мы не знаем, как у ибн Микалов получается прикарманивать налоги, конечно-конечно. На лежавшем рядом с ним бритом смуглом парсе и вовсе топорщился драной ватой грязный халат. На остальных отливали болезненной желтизной кафтаны неверных. У одного из кафиров на спине и вовсе чернела дерюжная заплата-ромб — мало того, что неверный, так еще и раб неверного.
Любопытно, любопытно, кого привел хитрюга-парс…
— Кто это с тобой, о Шамс? — смягчаясь, поинтересовался аль-Амин.
И плюхнулся обратно на лежанку.
Наместник, не разгибаясь, подполз к суфу, поймал его руку и принялся истово лобызать ее:
— Мой повелитель! Мой господин! Прости ничтожного раба!
— За что это? — удивился аль-Амин, брезгливо утягивая руку обратно.
— Я не смог удержать народ! Жители города темны, глупы и подвержены предрассудкам! Они называют Тарика живым богом и воздают ему языческие почести!
Наместник закрылся рукавом хламиды и пустил слезу из прижмуренных глаз. Наверняка луковица в кулаке припрятана — ишь как на щеки брызжет.
— А супружница твоя зачем перед ним расстилалась? — гаркнул аль-Амин, откидываясь на подушки.
Ему нравилось возить провинившихся чиновников мордой — особенно если те врали и пытались оправдываться. Вот, к примеру, с Фадлом ибн Раби очень приятно было отводить душу. Сделать с ними, детьми собаки, ничего не сделаешь — все равно будут воровать и кусать руку. А так хоть в собственную блевотину пса ткнешь — и то удовольствие…
— Ну-уу? Отвечай, сын падшей женщины!
Наместник затрясся и снова упал лицом в ковер.
И глухо прошептал:
