Роджер Желязны - Колесо Фортуны
— Разумеется, ты не остановишься, — сказала Хильда. — Никто из нас не сможет этого сделать. Нам придется пройти все до конца, и это правда, а конец — он как раз таков, каким ты его себе представляешь, — хей-хо, хей-хо и курган в конце дорожки. Место, где они хоронят лошадей, Уолкер, тех, кто потерял жизнь в забеге. Ты знаешь.
МЕСТО, ГДЕ ОНИ ТЕРЯЛИ ЛОШАДЕЙ: Это место было ими. Им предстояло стать лошадьми, выдавить из себя все лишнее, промежуточное, слиться с виртуальностью, ставшей абсолютом.
Стать лошадью.
Следующая и заключительная стадия, находящаяся одновременно в гармонии и противоречии с ответственностью и уровнями влияния, точнейшими, сложными расчетами, дарующими полный контроль или потерю контроля. Стать лошадью, жить на пособие, пройти весь путь до конца, зажать в руке счастливый билетик, позволяющий вырваться из бродяжничества, не скитаться в глуши. Его можно было получить таким путем или иным, более чистым способом, стать лошадью — это был шаг настолько серьезный и эволюционный, как ни один другой: предстояло иначе дышать, иначе ощущать свои руки и пальцы, копыта и ноги, а машина, холодная технология, одновременно очищала и упрощала действительность и этим очищением и упрощением возвышала ее до подлинного величия. Так ли? Возвышала ли? Не было ли это возвышение просто тем, чего они хотели? И не было ли оно тем, что руководило Уолкером: необходимость, жажда измениться, возвыситься, углубиться в себя до самого дна и, оказавшись там, пройти весь путь оттуда во внешний мир? Было что-то, помимо технологии, что влекло его к Леди Света, держало его от забега к забегу, от вдоха до выдоха, привязывало к этому концептуальному скакуну, и, когда он смотрел на Хильду в кают-компании, самодовольная память вспыхивала и гасла, и на мгновение ему показалось: он знает, что может увидеть то место, где они потеряли лошадей, принять некую версию самого себя, каким он был раньше, до того, и мгновение это было ощутимым, образ неотразимым и непреодолимо терявшимся в стуке ставен и обстоятельств, в проворном цоканье мертвых воспоминаний, уносящихся вниз, и он больше не мог различить то, что мгновение назад столь ясно маячило перед глазами.
— Мы только хотели стать счастливыми, — сказал он, — вот почему им удалось воспользоваться нами. Мы хотели стать счастливыми и каким-то образом чувствовали, что это должно возникнуть изнутри, когда мы окажемся внутри лошадей, когда превратимся…
— Ах, ну да, — горько сказала Хильда, — что за гнусное вранье исходит из тебя, да еще в таком количестве. Мы просто хотели стать счастливыми? Да как же мы могли стать «счастливыми», когда мы даже едва ли знали это слово, мы вообще ничего не знали, разумеется, мы хотели найти какой-то иной путь, лучший путь, но отчего же это должно вменяться нам в вину? Никакой нашей вины здесь нет, в этом ты не прав: они похитили нас, они нас в это втравили; то, что мы считаем своим выбором, на самом деле запрограммировано в нас, разве ты этого не понимаешь? Но мне удавалось обвести их вокруг пальца, мне удавалось вырваться и взглянуть на все со стороны и понять, что даже наша свободная воля — это их свободная воля, внедренная в нас, понятно тебе, дурак? О Боже, какой же ты дурак!
Стоп. Стоп, стоп. Если это действительно так, то как же они оказывались во всем виноваты и кто виноват, если не они? Виноваты публика, ошибки случайностей, ставки, инженеры и техники, а теперь как раз приближалось время этих техников, время старта и удачи.
— Удачи, — он подумал, что, наверное, так следовало тогда сказать, — удачи тебе, Хильда.
Но он не был уверен, иной раз трудно отделить мысль от действия, в этом-то и суть, ведь так? Не вина, а суть, хотя это не одно и то же, это никогда не было одно и то же, эти понятия были столь же несхожими, как он сам и жалкая, угрюмая Хильда, Хильда, отворачивающая лицо. И свет гаснет, и ее глаза становятся недоступными, и форма ее рта вновь ему неизвестна.
— Увидимся на той стороне, пока, — сказал он, и усики проникли в него спереди и сзади, и вовсе не обязательно было уходить, чтобы тебя не стало. Оно всегда было там, оно ожидало: ожидало его и их всех, упругая сталь и огромность, тяжелый обхват тьмы.
ТАЙМ-АУТ: Это была, в конце концов, причуда памяти, с этим не так сложно справиться, но нужно было все время оставаться начеку, быть готовым к вторжению воспоминаний: воспоминаний о Хильде в кают-компании, о том, как она улыбалась и прижималась к нему, как внезапно передергивала плечами, и о медленном, влажном, желанном захвате, посредством которого она вытягивала из него жизнь — и смерть; воспоминаний о том первом, очищенном опыте, который всегда продирается, пытается прорваться к ним: почему он остался позади? Почему так далеко позади?
У одного из наездников была теория — когда-то для таких теорий оставалось время, кажется, он его помнил: они не всегда были созданиями из проводков и погружения, был еще период тренировки и адаптации, вроде бега с препятствиями, — теория эта была высказана вслух в кают-компании с лаконичной страстностью выстраданного знания: все они здесь неудачники. Привычные неудачники, хронические и равнодушные отбросы мира, который их выплюнул, и для них не было надежды на помощь, искупление или перемену участи, не было возможности предпринять шаги для того, чтобы подняться и выкарабкаться из тьмы, восстановить каркас разрушенной жизни. Нет, они были выброшенные, безнадежные, законченные неудачники, для них не оставалось ничего, кроме беговой дорожки и лошадей, птичьих криков во рву и бесстрастных огней тотализатора.
— Вот почему нас сюда взяли, — говорил наездник (но почему память не подсказывала Уолкеру ни имени, ни лица, ни голоса — ничего, что помогло бы связать теорию с личностью, слова с плотью), — вот почему мы здесь. Потому что это наша участь, вот и все. Потому что для нас не осталось другого места, другого применения, они отыскали настоящих неудачников, ни на что другое не способных, и разве они этим зря гордятся? Ибо в целом мире, во всем нашем мире насчитывается всего несколько банкротов, подобных нам, настолько никчемных, что мы легко можем заползти внутрь и полностью слиться с чем-то совершенно безмозглым, способным бежать, и бежать, и бежать, пока не умрет, даже если и бег, и смерть находятся в пустом чреве машины.
— О, продолжай, — сказала Хильда полушутливо (а как же она была в тот момент красива со своими длинными, гибкими, тонкими костями и большими глазами, охваченная внезапным вниманием и освещенная странным мелькающим сиянием: кстати, держала ли она его тогда за руку?). — Но как же насчет свободной воли?
