Роджер Желязны - Колесо Фортуны
— Я знаю, — сказал он тогда. — Я знаю, но мы можем продолжать заниматься этим до тех пор, пока сами хотим, и прекратить в любой момент. Мы освободимся, оставим это, оставим, когда эти скачки закончатся. Осталось совсем немного, всего одна гонка, и мы свободны.
Думал ли он именно так, как говорил? Хотел ли он сказать именно это? Был ли это действительно зарок пробежать Дерби и покончить со скачками? Он смотрел на нее в упор, замечая угрюмую мрачность, подавленный наклон головы, глаза, прятавшиеся не за защитными очками, а за пленкой слез. «Ты не выйдешь сейчас из игры, — думал он. — Даже если это решит все проблемы, ты не сделаешь этого». «Послушай меня, — сказал он, сжимая ей плечи не слишком крепко, но и не слишком нежно, — все это не реально, это не существует, ты же знаешь: мы лишь сидим на корточках, всю работу делают машины. И всей этой чепухи — Леди Света, Оленя Тьмы, — всего этого просто не существует».
Зато вознаграждение, думал он, вознаграждение вполне реально, оно-то и держит нас здесь, оно и заставляет каждый раз делать то, что мы делаем; всё фальшиво, кроме того, что реально — зрителей, ставок, победителей.
— Понимаешь, нам придется это сделать, — сказал он. — Сейчас уже поздно, Хильда, придется через все пройти. Это простая истина. Так или иначе.
Простая истина, время говорить правду — но разве так бывает не всегда? До тех пор, разумеется, пока не становится слишком поздно. Бывает ли слишком поздно для истины? Он не знал (и, если честно, ему было наплевать); приходилось жить в убогих, примитивных обстоятельствах, где не было никакой дифференциации и этот мир существовал сам по себе — мир без нюансов, где было только то и это, правда и ложь, легкомыслие и постоянство, любовь или смерть, и ты мог безболезненно найти свой путь среди этих абсолютов, каждый раз принимая некое подобие решений. Но уж если выдергивать его из этого мира — унижений и убожества, бесконечных горестей и печалей, — выдергивать чистым и грязным, то почему не дать ему вновь острия выбора?
— Я знаю, — говорила она, — я знаю, что нам нужно это сделать. Ты давно мне об этом говоришь. И они говорят. Мы должны. Но что с того? Разве от знания легче? Скажи мне.
Легче ли от знания? Да и что она на самом деле знает? Действительно ли, как она однажды сказала, неприкаянная потребность трахаться и давать себя трахать безопасно сделала из нее неприкаянную, в результате чего она оказалась лишенной и безопасности, и траханья, шатаясь по дорогам и проселкам, откуда их смело и принесло прямо в эту комнату? Или ее пожирало нечто еще более темное, то же, что чудилось ему в запахе собственной тьмы, собственных потерь, его собственного оленя смерти с плоской мордой и нацеленными рогами, не лошади вовсе, а зверя, не поддающегося никакому обузданию. Когда-то Уолкеру казалось, что он знает о Хильде все, что он проник в нее так же глубоко, как страсть к победе проникла в него. Познать своего соперника: понять условия и пути, которыми он подбирается к тебе. Хнльда, самая опасная, самая дикая и самая нежная, некий род абсолюта даже в моменты подчинения, она была его наградой и наказанием, с неизбежностью их слияния с самого начала, — что-то было такое в ее ускользающих глазах, в этих скулах, в этом истинном и жутком мелькании света и не-света, виртуального света в кают-компании, когда они проводили там минуты отдыха, вторгаясь в жизни друг друга. Это вторжение обладало элементами того, что Уолкер принимал за откровенность, он был уверен, что таким образом находит кратчайший путь к финишу, и казалось, что все двенадцать наездников, погоняющих своих скакунов в сером мельтешении симулятора, знают друг друга как облупленных. Хильда, Хильда их тоже знала: скучная привычка иногда проявлялась внезапным любопытством, а может быть, это была необходимая разрядка сексуальной горячки или напряженного соперничества; Уолкер знал ее лучше других, знал слишком хорошо, и если она сейчас чувствовала потребность все бросить, то, возможно, ей следует просто уйти, бросить его, не иметь дела ни с ним, ни с кем-либо другим из этой компании. Если только они ее отпустят. Но, как она и предупреждала, и каждый понимал это без объяснений, споров и жалоб, оттуда на самом деле не было выхода, не было освобождения. Ничего, кроме полного краха, не могло спасти их от скачек, от стремления вперед, грубого соперничества, навязанного им в тот момент, когда их выдернули и завербовали — завербовали, несомненно, с тем чтобы заменить тех, у кого поехала крыша и о ком уже никто никогда не услышит. Они теперь привязаны к кроватям, оказались в ловушке у лошадей. В ловушке у собственных лошадей, и больше некуда податься. Неудивительно, что она так боялась, неудивительно, что она выла и теребила, теребила его, царапала до крови.
И все же, несмотря на все свои жалобы, страхи и предчувствия, она так ничего и не предприняла, ведь так? По-прежнему в этой комнате, по-прежнему привязана к нему, по-прежнему в здравом рассудке и как ни в чем не бывало заканчивает гонку за гонкой и подвигается к финалу. Может быть, ей следовало найти кого-нибудь более способного к сопереживанию, чем Уолкер, какого-нибудь симпатичного наездника, чтобы они могли в перерывах между скачками бесхитростно забываться в виртуальности секса, тенниса, сна или смерти. Но, похоже, некуда ей деваться, и поэтому она все еще здесь и не собирается уходить, а время утешений прошло, настало время сосредоточенности и покоя, когда он мог бы подумать, выработать стратегию, мысленно пройти всю гонку, прежде чем он окажется привязанным к Леди Света; скоро уже предстоит заступать на свой пост по разряду восемь к пяти, хотя здесь, в кают-компании, определить время было невозможно. Вероятно, они симулировали даже время, виртуальность. Лишь углы наклона и ситуации.
Углы и ситуации, ситуации и углы — все это предстояло предусмотреть здесь, и хорошо, что его лишили памяти о реальности, оставив лишь смутные воспоминания о той жизни, которую он вел до вербовки в виртуальность. Теперь в сознании существовал лишь бесконечный ряд смоделированных лошадей, их сходства и различия, природа соперничества, табло случайностей, которого он никогда не увидит. В то время как повлиять на случайности было столь же трудно, как и на результат: темперамент лошадей находился в постоянном развитии, напрямую зависевшем от новейших технологий. Лошади были лучше настоящих, ибо лишь виртуальность есть правда; действительность выплюнула их, действительность была продажной тварью, шлюхой, постоянной расплатой за несовершенные грехи, а виртуальность приняла их, укрыла, как теплой шалью, своим мягким и ненадежным пространством.
