Роджер Желязны - Колесо Фортуны
…И все же несчастный, взвинченный Уолкер чувствует, как бешеное мелькание ее ног тащит его по тропам и туннелям его собственной необъяснимой сущности, тащит сквозь свет к тьме; о, глубокое постижение, глубже, и глубже, и — о! — глубже, в разъяренные пещеры его сердца, в его злополучную, ужасную, зияющую и отнюдь не виртуальную Душу.
* * *НАКАНУНЕ ГОНКИ: «Ты должен принять решение, — сказала Хильда, — так продолжаться не может. Мы должны покончить с этим, иначе нас засосет, мы станем как репа в амбаре; еще несколько гонок, и у нас не останется выбора, мы сойдем с ума. Нас привяжут к кроватям — ты этого хочешь? Нужно покончить с этим, — говорила она, — пока мы еще можем это сделать. Неужели это все, чего ты действительно хочешь? Это все, чего ты действительно хотел?»
— Я тебе все время говорю, — сказал он, — и говорю еще раз: уже скоро. Хорошо? Уже совсем, скоро мы с этим покончим.
Вот так они теперь разговаривали, он и Хильда, так они говорили и перед тем, как идти, куда должны были пойти, и это ощущение надвигающейся беды объединяло и подталкивало обоих к решению, настолько необратимому, что оно уже начинало проникать в их жизнь, обвивая их своими усиками; но все же он будет оттягивать принятие этого решения сколько сможет, сколько смогут они оба. Не то чтобы это было наркотиком, хотя, конечно, это было наркотиком, но дело не в этом: он все глубже постигал особенности техники, и теперь он собирался выиграть, отточив до предела свой метод и собрав в кулак волю. Дайте ему выиграть, отпустите вперед; если он сумеет победить, выжить и мозги его не лопнут, то Дерби освободит его до конца жизни, даст возможность вести исследования. Однако восемь к пяти. Восемь к пяти — это ужасное, чудовищное занижение, Леди не из категории восемь к пяти, она не из этой группы: он рассчитывал на три к одному, четыре к одному. Означало ли это, что в публике сидят еще большие дураки, чем он, или здесь присутствует какой-то неожиданный элемент, нечто, о чем он не подозревает?
Он не знал ничего. Но: «Прежде всего не следовало в это ввязываться», — голос Хильды все еще звучал в ушах, растерянный и расстроенный. На экране большие глаза, крупные губы, нежные скулы; бутон лица безо всякого следа предстоящих скачек, уже не его лицо, но разве может быть иначе? Угрюмое лицо, лишь поцелуй света, исходящий из глаз, окрашивающий щеки, угрюмость удара молота, но все же он застал ее врасплох с этим светом, и в ней было чувство, внезапные жесты, быстрый промельк или пульсация этого света, который превращал ее лицо в лицо неповторимого чудесного ребенка, налет трансцендентности и сияние, холодное сияние, омывающее его, словно вода, влекущее его к их дальнейшей, еще более глубокой близости, хотя они и без того были близки.
— Нам кажется, что мы владеем ситуацией, — говорила она, как не раз говорила прежде и скорее всего будет говорить и впредь, — но это не так. Мы ничего не контролируем, мы забираемся в эти машины, и что они с нами делают? Фаталист, — говорила она, — вот как я себя называю, фаталист; а потом мы начинаем действовать, и все меняется. Я никогда не задумываюсь над тем, что здесь происходит, пока не окончится первая дюжина заездов, но мы-то что делаем? Вот что бы мне действительно хотелось узнать: что мы делаем, что все это должно означать? Становимся ли мы лошадьми? Или они становятся нами? Что они пропускают через наши мозги? Как по-нашему, кто мы такие?
И дальше, и дальше в том же духе, и, конечно, у нее не было на это ответов. Все рассуждения Хильды оканчивались ничем. С ними больше никого не было в кают-компании, как они называли эту комнату, а наездники, беговая дорожка, даже публика — все это было на компьютере. Только внешние наблюдатели, техники, были реальными: реально реальными и одновременно гиперреальными, подключенными к внешнему, панорамному аспекту. А здесь и сейчас, в этом замкнутом пространстве, они были вдвоем, они с Хильдой разговаривали перед большим заездом; это было их личное время, дополнительное время, когда они могли нелегально потрахаться или предаться иным наслаждениям, о которых могли лишь мечтать, а в машины загрузиться в самый последний момент, но они с Хильдой были уже слишком захвачены ритуалом, они могли говорить только о лошадях, скачках, Виртуальном Дерби, своих жизнях и выборе, словно все эти вещи были реальными, тогда как все это были лишь какие-то миазмы, погруженные в некую энтропическую мешанину из альтернатив, не существуя за пределами их самоосознания, и их самих охватывало, пронизывало и окружало чувство беспрерывного головокружения, которое не могло не возникнуть при таком постоянном столкновении с нереальностью.
Но ее нерешительность в этот раз усилилась; Уолкер знал, что она с трудом заставляет себя войти в своего Оленя Тьмы, ее смоделированного скакуна, иноходца, его потенциального соперника. Что в Хильде нарастает чувство стреноженности накануне рывка и что придет время, когда она будет не в состоянии этим заниматься, и это произойдет не по ее свободной воле, а по безжалостной прихоти обстоятельств; возможно, это время уже пришло, Впрочем, Уолкера это как раз удовлетворяло, поскольку у него оказывалось одним соперником меньше, но если Олень Тьмы, падет неподобающим образом, слишком рано, на середине заезда, она может навредить им всем, ее падение окажется роковым и для них. Таким образом, это был важный момент, на это следовало обратить особенно пристальное внимание, постараться подождать и пропустить Хильду вперед, дать ей набрать скорость, чтобы остальные, весь заезд, могли сберечь силы. Три к одному, утренний заезд. Она, возможно, вновь станет вторым фаворитом. Кое-что неподвластно их контролю, а возможно, и все.
— Я знаю, — сказал он тогда. — Я знаю, но мы можем продолжать заниматься этим до тех пор, пока сами хотим, и прекратить в любой момент. Мы освободимся, оставим это, оставим, когда эти скачки закончатся. Осталось совсем немного, всего одна гонка, и мы свободны.
Думал ли он именно так, как говорил? Хотел ли он сказать именно это? Был ли это действительно зарок пробежать Дерби и покончить со скачками? Он смотрел на нее в упор, замечая угрюмую мрачность, подавленный наклон головы, глаза, прятавшиеся не за защитными очками, а за пленкой слез. «Ты не выйдешь сейчас из игры, — думал он. — Даже если это решит все проблемы, ты не сделаешь этого». «Послушай меня, — сказал он, сжимая ей плечи не слишком крепко, но и не слишком нежно, — все это не реально, это не существует, ты же знаешь: мы лишь сидим на корточках, всю работу делают машины. И всей этой чепухи — Леди Света, Оленя Тьмы, — всего этого просто не существует».
