Татьяна Зубачева - Мир Гаора
— Заткнись, падаль. Встану, тебе ни мальчики, ни девочки не понадобятся.
— Мне больно, — вдруг надрывно, а может, и в самом деле плача, донеслось от решётки. — Меня избили. Воды. Дайте воды. Я сам возьму.
— Лежать! — снова сорвался Гаор.
— Больно, — хныкали у решётки. — Мне больно.
И Гаор не выдержал, приподнялся на локте, чуть не придавив лежавшего рядом Зиму, но тот даже не шевельнулся…
— Больно?! А пацану, что ты у школы подманил, живот ему взрезал и трахал через рану, ему больно не было? А той девчонке, как ты ей груди резал, забыл? Тебе сколько насчитали? Двадцать шесть доказанных, и в подозрении семнадцать! А не нашли сколько?
— Врёшь! — закричали у решётки. — Всё врёшь!
— Ты, гад, врёшь. Их ты тоже так подманивал? Что тебе плохо, чтоб помогли?
Гаор уже не замечал, что кричит в голос, что с той стороны решётки чёрным плоским силуэтом стоит надзиратель. Он выплёскивал всё, не сказанное тогда, когда он сидел в зале суда и слушал деловито спокойное разбирательство.
— Я воевал! Я фронтовик!
— Не ври! Не был ты на фронте! Мы там таких сами кончали! Про лесополосу вспомни, девчонки ягоды собирали с голодухи, младшей сколько было? Пять? Она просила тебя: "Дяденька, не убивай". Ты что с ней сделал? А сестрёнок смотреть заставил! Им больно не было?
Камера приглушенно зарычала.
— Тебя ж, серый тихушник, даже Контора твоя сдала!
Надзиратель стукнул дубинкой по решётке и спокойно сказал.
— Слон, успокой говоруна.
Перед Гаором вдруг возникла, всё заслонив, огромная фигура Слона. И одновременно Слон оглушительно хлопнул перед его лицом большими полусогнутыми ладонями, вцепившиеся с двух сторон в его плечи руки опрокинули Гаора навзничь, несколько кулаков согласно ударили по нарам, изобразив звук падающего от удара тела, а ладонь Седого жёстко зажала ему рот. Слон повернулся и пошёл на своё место.
— А этого я успокою, — удовлетворённо сказал надзиратель.
Гаора продолжали удерживать, зажимая ему рот, и он увидел только мгновенный голубой отблеск и услышал треск электрического разряда. У решётки взвыли.
— Сейчас добавлю, — пообещал надзиратель, и всё стихло.
— Всем спать, — выждав немного, сказал надзиратель. — Завтра его заберут, но чтоб до утра он целый был.
Когда его шаги затихли, Гаора отпустили.
— Ты откуда знаешь всё это? — почти беззвучно спросил Зима.
— Я на суде был, — так же тихо ответил Гаор.
Рука Седого ловко шлёпнула их обоих по губам, и они послушно замолчали.
До утра в камере стояла та же напряжённая тишина, никто не вставал ни к параше, ни к крану. Свет включили перед побудкой, пришли два надзирателя и молча вывели этого. Как только они ушли, сразу несколько человек сорвались с нар и бросились к крану. Толкаясь, они набирали воду в пригоршни и, подбегая к углу, где спал маньяк, выплескивали её на пол. След смывают, понял Гаор. И невольно поёжился: что с ним сделают сегодня за то, что нарушил правила, заговорил с таким.
— Иди, — сказал, не глядя на него, Чалый, — разденься и целиком обмойся.
— Хоть и такая, а всё вода, — так же глядя в сторону, кивнул Зима, — на голову вылей и рот промой.
Гаор встал и пошёл к крану, ничего не понимая, но, надеясь, что этого будет достаточно для очищения. На "губе" нарушения неписаного Устава смывали кровью. Ему сразу уступили место. И по этой готовности, он понял, насколько дело серьёзно. Он разделся догола, бросив рядом прямо на пол рубашку и брюки, и стал мыться. Вода смывает. Так что лучше, наверное, не обтереться, а облиться. Он набирал пригоршни и выливал воду себе на голову, грудь, плечи, в лицо, пару пригоршней плеснул на спину. Вода стекала, холодя тело.
— Одевайся, застудишься, — сказали сзади, и он понял, что очищен.
И как раз уже кричали побудку и поверку. Будто ничего и не было.
Гаор встал на своё место в строю, удовлетворённо отметив, что его не сторонятся. Значит, и вправду, очистился. Но интересно получается. Как вчера говорили? Вода матёрая, вода материна, вода мёртвая. Похоже…
— Заходи.
Он зашёл со всеми в камеру. Надо бы одежду просушить. Оделся-то он прямо на мокрое тело, и его уже начала бить дрожь, а сушиться… только движением. Место, где лежал маньяк, похоже, тоже считается очищенным, там как раз мальцы в чёт-нечёт дуются, так что если он рядом встанет…
— Рыжий, а сейчас ты чего?
— Одеж…ду… су…шу… — раздельно ответил он между отжиманиями.
— Надо же, удумал.
— А чо, мы в поле так же, прихватит дожжом в пахоту аль на покосе, ну и пока допашешь, то и просохнешь.
— Рыжий, ты ж не поселковый, отколь знаешь?
— В армии на марше сохнут, — ответил, отходя от стены, Гаор. — Бегом греемся, штыком бреемся.
Старое присловье выскочило само собой, он, только сказав, сообразил, что к бритью здесь отношение особое. Но спросили его о другом.
— А штык — это чего?
Что есть не видавшие слонов, Гаор мог поверить, но чтоб штыка не знали?! Он растерялся, и ответил за него Чалый.
— Ну, ты и чуня, Малец! Это нож такой у винтовки.
Дальше последовало абсолютно неуставное, но от этого не менее точное описание.
— А чуня это что? — рискнул спросить Гаор, вспомнив своё намерение учить язык.
— Нуу, — Чалый полез всей пятернёй к себе в затылок, взъерошив и без того спутанные волосы, — ну, поселковых так зовут, кто акромя хлева с полем и не знает ни хрена.
— Сам ты чуня, — обиделся Малец, — ты без них зимой проживи. В бахилах одних зябко, в раз ноги поморозишь.
Гаор кивнул, обрадованный таким поворотом разговора. И прозвище узнал, и что это обувь. Значит, бахилы и чуни. Зимой без них ноги поморозишь. Запомним. А ноги как раз растереть надо, а то находился по мокрому. Он сел на нары и стал растирать ступни.
— Ну, так как, Рыжий? — негромко спросил его Седой, — может, хватит темнить?
Гаор удивлённо вскинул на него глаза. Седой улыбался, но глаза его были серьёзны и даже настороженны.
— Так как ты на тот суд попал?
Гаор сообразил, что Седой может посчитать его за осведомителя или ещё кого из того же ведомства, а это грозило вполне серьёзными неприятностями. Но и полностью раскрываться тоже не хотелось. Стукачей нигде не любят, а журналистов… ему с разным приходилось сталкиваться, и часто выручала ветеранская форма, а здесь…
— Судебное заседание было открытым, — осторожно ответил он. — Любой мог зайти.
— Вот так шёл и зашёл?
Гаор кивнул.
— И всё так запомнил?
Здесь он мог ответить честно.
— У меня память хорошая. Да и такое услышишь, так не забудешь.
