Юрий Райн - Бестиарий спального района
Федор вдруг рассмеялся.
– Что? – спросила Марина, поводившая обширным тазом под жилистым торсом Федора.
– Да так… Вспомнил кое-что…
– Ой, Федя, что-то не узнаю я тебя… Мм…
После третьего, последнего, оргазма Марина Федору опротивела. Такое с ним случалось. В гостиницах, например. Поклоннице тогда выдавались деньги – на такси и мороженое – и пинок под задницу. Фигуральный, конечно, пинок.
А вот от золотозубой деваться было некуда. Нехорошо, подумал Федор…
…В чужой, неуютной, неприятной комнате стояли клавиши «Корг», играть на которых Федор не умел, и недорогой компьютер.
Федор включил его. Хоть в игрушку какую побаловаться. Или в Интернет залезть.
В самом центре монитора висела иконка Microsoft Word. Файл назывался «Письмо Федору».
– Ёпт, – выдохнул Федор.
А ведь говорил двойник о каком-то письме.
Начало выглядело кондово: «Здравствуй, Федор!»
«Вот и свершилось, – значилось в письме далее. – Мы поменялись местами! Можешь проклинать меня, но, скорее всего, если верить Мансуру, этого уже не поправишь. Дверь между нашими мирами закрылась. Может быть, в твоей жизни что-то не так гладко, как мне хотелось бы. Но в целом я буду доволен. Не сомневайся…»
– У, сука! – прохрипел Федор.
К монитору прилипли шарики слюны.
«Согласись, – продолжал двойник, – что теперь моя очередь пожить красиво. Я считаю, ты нагулялся всласть. А чем я хуже тебя?»
– Чем?! – в исступлении выкрикнул Федор. – Он еще спрашивает чем, блядь? Уголовник херов!
«И еще одно. Ты можешь положить этому конец. Это просто. Умри. И тогда там, в другом мире, умру и я. Тем вечером, после того как я впервые прошел через дверь, Мансур растолковал, что такие обмены бывали, и не раз. Многие акыны прошли таким путем. «В конце концов, – сказал Мансур, – он (то есть ты) сам этого хочет». Так что, думаю, ты на меня не в претензии. Ведь так? А, Федь?»
– Я?! Я этого хотел?! – взревел было Федор. Но вспомнил свою исповедь на лавочке. И дворника-гастарбайтера, дующего на свои пальцы.
Хотел.
«И самое последнее, – писал двойник. – Я думал об «акынах». Вот тебе кое-какая информация к размышлению. Джим Моррисон, перед тем как умереть в ванной, очень сильно располнел. Те, кто общался с ним тогда, говорили впоследствии, что Джим как будто стал совершенно другим… То же самое говорили про Джона Леннона… То же самое – про Цоя. Финал – известен. Один умер в ванной, другого убили при странных обстоятельствах, третий заснул за рулем. Только, Федя, прошу тебя, не делай этого сразу. Дай мне пожить твоей жизнью хотя бы три-четыре месяца. Может, успею издать свои песни. И, заодно, тебя как-то реабилитировать перед, так сказать, вечностью.
Не держи зла, Федор.
Прощай».
Федор грохнул сжатыми кулаками по некрасивому, украшенному кружевными салфетками компьютерному столику.
– Феденька! Все в порядке? – спросила из кухни Марина Сергеевна Чохова.
8
…Дело двигалось к драке. Федор толкал в грудь того самого чучмека. Это точно был тот самый азиат, только теперь делал вид, что знать Федора не знает.
К чурке подтягивались свои, гастарбайтеры. Откладывали тележки, метлы.
– Что, Мансур-джан? – спросил кто-то с сильным акцентом.
– Э! – пренебрежительно ответил Мансур.
А Федор, отчаянным усилием оттолкнув сухощавого, жилистого противника, прорвался к подсобке.
Потянул дверь.
Никакого коридора за нею не было. Метлы, лопаты, ведра.
– Где? – взвыл Федор, падая на колени. – Где коридор?
Его почему-то еще не били.
Глава 7
Здесь Русью пахнет
Вот и петух пропел. Никудышный петух, дурной. Али хворый?
Добрый-то петух, он как поёть? Ку-ка-рее-кууууу, вот как. А ентот? Поперву басовито эдак – ррррр! Опосля тоненько – уиииии! И снова – ррррр! Будто василиск. Так ведь василиск-то на рассвете разве же петь-рычать станеть? Нееет, петух енто. Хворый, да.
Старуха встрепенулась, потрогала увенчанную жестким волосом бородавку, что на длинном подбородке, утерла мутную слезу с левого, бельмастого глаза, проморгала зрячий, покосилась на отродясь не мытое окошко. Вот карга, хромая нога, кривая башка, ни ложки, ни горшка! Какой к ляду рассвет? Давно уж взошло, будь оно неладно. Спасибо хоть, не видно тут его, окаянного, жгучего, – все домами огромадными загорожено. Район новый строють, Колпаково, вот и загородили. Всё строють, строють, мало им ентого Новокузина…
А петух – не петух никакой. Машина: аки лев взревела, дымом вонючим плюнулася, колесами взвизгнула, снова взревела да и умчалася себе. Лихач, уточнила про себя старуха, со светофора сорвамшися. Ох, дураки же.
Лихач, повторила она. И плюнула. Прямо на пол. Поди ж ты, выискался… Ух, зло берёть, кишки дерёть!
Кряхтя, встала с лежанки, проковыляла на двор. Ох-хохонюшки, лишенько ты, лишенько… Косточки древние ноють… А уж суставчики-то пошшолкивають, словно досточки трещать.
В лес надоть, в лесу, глядишь, разомнутся ноженьки, смажутся суставчики, разбежится кровушка.
Нет, сюда-то, в Кузино, она правильно перебралася. Давно енто было, тогда еще просто «Кузино» говорили. В Старое-то Кузино уж после переиначили. А по-простому – в аул. Вот дураки-то – аул нашли. Енто Новокузино ихнее как раз аул и есть. С саклями. И людишки в ём дичають хуже ентих, какие в заправдашних аулах живуть.
А поди ж ты, прижилося – аул и аул. А и ладно.
Ей, старухе, в ауле жить лучше. Годы-то уж не те, в лесу ночевать. Да и курочуть лес ентот, ироды. В ауле теплее: домишко, хучь и заброшенный, да все – крыша над головой. А уж она туточки обустроилася. Печку какую-никакую наладила, заклятие отворотное поставила, штоб гости незваные не шлялися. Прописку им какую-то подай…
Которые свои, те пройдуть. На двор. А в дом, нет, не пройдуть, игде им… Разве только ентот, черт нерусский… как бишь яво… Мансур, да ён игде хошь пройдёть, да ямý и не надоть – квёлый ён…
Да. Правильно, што перебралася. Мудро.
А в лес-то завсегда пойтить можно, вот он лес родимый, рядышком. Ночью тама худо стало, зябко да невесело, а днем-то куда как хорошо, об летнюю пору особливо. «Пойду нынче, – решила старуха, – грибков наберу, землянку свою проведаю, в болотце умоюся».
Вспомнила про болотце и разозлилась пуще прежнего. Лужа только от того болотца и осталась, по колено глубиной. Строють, строють, вот и перемкнули под землей что-то, болотце-то и сохнет, болезное. Тьфу, оглоеды.
Старуха вернулась в светлицу, повязала на седые космы грязноватый платок, с горем пополам, охая и бранясь, вытащила из-под лежанки корзину, веревку тоже не забыла. Вышла из домишки, проверила отворот – стоит, куды ж он денется – и, согнувшись в три погибели, потащилась к лесу.
