Сергей РАТКЕВИЧ - Девять унций смерти
— Мальчишка! Сопляк! — прошипел старейшина.
— Я, к вашему сведенью, давно уже взрослый полноправный рыбак, — с усмешкой ответствовал Керц. — Ученик известнейшего мастера, имею свою долю в этом потрясающем ремесле, свой дом, который сам же и построил, а не занял уже построенный, как многие прочие, и красавица Герд взяла не только мое тело, у нас будет семья, дети, много детей, и моя жена останется жить! А чем можете похвастаться вы, старейшина? Тем, что ходите и злобствуете? Прекращайте. Ваши проклятия не имеют силы, ваша злоба бесцельна. Смиритесь, старейшина, вы еще можете успеть…
— Успеть что?! — яростно перебил его старейшина Штильсен.
— Просто быть счастливым, — и Керц улыбнулся самой что ни на есть дружелюбной улыбкой.
Старейшина резко развернулся и пошел прочь. Кажется, именно последняя фраза Керца его окончательно доконала. Он шагал тяжело, старому рыбаку он напомнил пробитую лодку, до краев наполнившуюся водой. Вот только заделать пробоину и вычерпать воду этот упрямец не позволял никому.
Старый рыбак только головой покачал, думая, что ему у своих учеников еще учиться и учиться. Ведь вот сколько же крови этот самый старейшина им всем портит, а тот же самый Керц его и понять и пожалеть способен, и помочь этому старому злыдню пытается. Нет, он бы так не смог. Точно — не смог.
Или все же?
* * *
Поскольку Якш выбирал самый быстрый корабль, а не самый комфортабельный, морское путешествие не слишком облегчило его кошель. Понасмотревшись на страдания бедняги, сердобольный капитан даже сделал ему небольшую скидку, Якш взял ее, не глядя и не задумываясь, не до того ему было. Так что, оклемавшись и наконец почувствовав хоть что-то кроме мучений, а именно зверский голод, он решительно выбрал из двух трактиров тот, что подороже. На смиренный вопрос трактирщика, чего, дескать, угодно господину путнику, Якш свирепо рявкнул:
— Господину путнику угодно жрать!
Трактирщик вздрогнул и даже слегка подскочил от испуга, но тут же, справившись с собой, расцвел в неподражаемой улыбке:
— Это значит двойной сырный суп, тройное жаркое, мясной пудинг и порция жареных угрей, а также кувшин вина, верно?
— Тащи, — выдохнул Якш, и трактирщика как ветром сдуло.
Отдав должное всем по очереди яствам, а проще говоря, как следует обожравшись, Якш смог наконец с облегчением вздохнуть и прислушаться к тому, что происходит вокруг. Происходящее его порадовало. Во-первых, нигде ничего не раскачивалось, и одного этого уже было достаточно для счастья. Во-вторых, готовилось нечто веселое и зрелищное.
Троаннский Якш понимал несколько хуже олбарийского, впрочем, ненамного, в конце концов, на этом языке столько красивых песен… Именно о песнях и говорили сидящие вокруг люди. Точней, о том, кто сейчас будет их петь.
— Сам Мишель Брессон из Реймена… — донеслось до него.
«Отлично! — подумал Якш. — Вот и послушаем, чего они стоят, эти хваленые рейменцы!»
То, что подобная знаменитость почтила своим присутствием обычный захолустный трактир, было неслыханной удачей, говорили все. Трактир набился — не протолкнуться. Некоторые ретивые мамаши принесли даже малышей, это ничего, что маленькие, пусть слушают, будет потом, что вспомнить и чем похвастаться.
О прибытии барда возвестила тишина, обрушившаяся столь внезапно, что Якшу показалось, что он уже умер. Потому что в реальном мире так тихо быть не может. Оказалось, может. А потом общий вздох пронесся по толпе, и народ расступился, пропуская к трактирной стойке щупленького невзрачного человечка с потертым кожаным футляром в руках.
Якш даже огорчился. Меньше всего это тощее низенькое недоразумение походило на великого барда. А больше всего — на сморщенный стручок какого-то съедобного растения, тысячу лет пролежавший в какой-нибудь тайной гномской кладовке, потерявший вкус, цвет, запах, позабывший даже собственное имя.
«Может, ошибка какая вышла? — мелькнуло у Якша. — Может, это и не он вовсе?»
Впрочем, толпа взирала на музыканта с прежним восторженным вниманием.
Тем временем музыкант открыл футляр и достал лютню. Достал уверенно и спокойно. Без показной небрежности, без лихости. Достал, как после долгого сна потянулся. Как улыбнулся любимой. Как подмигнул приятелю. Якш невольно подмигнул в ответ и только потом сообразил — не он один это проделал! А уж как улыбались все женщины в трактирной зале! С лютней в руках человечек преобразился. Он не стал краше, но обрел законченность, вот словно бы все это время ему чего-то не хватало, ну а теперь наконец-то все как надо!
Якш, в совершенстве освоивший искусство повелевать при помощи голоса, был потрясен — этому стручку сушеному и голоса не надо, ему подмигнуть достаточно, и за ним пойдут, побегут куда угодно… постойте, как же это? Да ведь он-то и не подмигивал вовсе! Это все остальные… как по команде. Подмигивают, улыбаются. А он всего-то и сделал, что лютню достал из футляра!
Вот тебе и вот. Стручок сушеный, да?
Мастер. Настоящий мастер. Гросс.
А потом человечек взял аккорд и как бы встал из себя. Встал и шагнул к слушателям. И вырос. И стал великаном. Достаточно огромным, чтоб посмотреть в глаза вселенной. Достаточно храбрым, чтоб не испугаться. Его сморщенное лицо преобразилось, став юным и прекрасным, а глаза вспыхнули, как звезды.
Дыхание струн наполнило зал. Это был дождь, дождь теплый и благодарный за что-то хорошее. И нежным рокотом басов вторил отдаленный гром, бежали, стремились куда-то веселые ручейки воды, это была совсем не та вода, что так измучила Якша. Это была та вода, что в кружке, в чаше, в кувшине и в дожде.
А потом бард запел, и Якш понял, что все хорошее в этой жизни только еще начинается, что по-другому просто не может быть, раз поются на этом свете такие песни.
Якш знал, что он не запомнит ни слова.
Якш знал, что он никогда их не забудет.
Бывает и так, оказывается…
Он смеялся, когда пелось о смешном, плакал, когда пелось о печальном, да разве он один? И если встретили барда почтительным молчанием, то окончание каждой песни отмечалось такими бурями восторга, что Якш мимоходом удивился, как это у трактира крышу не сносит, неужто ее гномы ладили? Да нет, вряд ли, крыша-то вполне деревянная, а по дереву гномы, по правде сказать, мастера невеликие, почти что и вовсе никакие. Так что крыша, не иначе, что чудом, держалась. Или старый лютнист и об этом как-то позаботился? Якш бы не удивился.
Когда все закончилось и маэстро решительно упрятал свой инструмент в футляр, пришло время для вознаграждения. Люди, не толкаясь, соблюдая во всем чинность и порядок, подходили к барду и с изъявлениями благодарности протягивали ему кто сколько мог.
