Елена Хаецкая - Тролли в городе
– Я этого так не оставлю!
Затем он напустился на Стаса:
– Вы сбили меня, отвратительный человек! Следует смотреть, куда едете! И вращать рулевое колесо по всем правильным направлениям, это очевидно? Я тотчас же звоню ментам, ясно вам? Мы это дело быстро разрулим, ясно вам? Потому что я пострадавший.
– Вы? – из последних сил изумился Стас. – Если кто здесь и пострадавший, так это…
– Пешеход всегда пострадавший, когда на него наезжает автомобиль, и это очевидно, поэтому я звоню ментам, ясно вам? Мы это дело быстро разрулим, – не унимался громила.
Он выражался немного странно и говорил с резким акцентом, но каким – понять было невозможно. Не кавказским, это точно. Возможно, с баскским. Баски говорят на языке, который не имеет родственников нигде по всему миру, следовательно, и их акцент не поддается определению. Так я решил про себя. (Удивительные мысли лезут в голову в разгар экстремальных ситуаций!)
– Послушайте, – сказал Стас, слабея, – никто не хочет неприятностей. Верно? По-моему, мы пострадали куда больше, чем вы. Давайте на этом разойдемся.
Но пешеход не унимался. Он буянил и топал ногами, он орал на Стаса, а тот – я видел отчетливо – с каждой минутой все больше терял волю. В конце концов мы скинулись и отдали крикливому пешеходу все деньги, какие только сумели выскрести из карманов и бардачка. Набралось чуть больше тысячи. Пешеход сунул их в задний карман брюк и удалился широкой, размашистой походкой. Со спины он был похож на Маяковского.
– Ты видел когда-нибудь что-то подобное? – пробормотал Стас, оживая по мере того, как скандалист удалялся. – Он устроил аварию, сам остался цел – и мы еще ему плати!
– Ты предпочел бы и дальше ругаться с ним? – пролепетал я, с трудом двигая моей поврежденной челюстью. – А потом еще менты…
Светка рассудительно сказала:
– Надо в больницу.
– Золотые твои слова, Светка! – похвалил ее отец. Он набрал номер «скорой», откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В зеркальце я видел его лицо. И вдруг я представил себе Стаса стариком, с обвисшими щеками, с тонущими в морщинах уголками рта, под глазами набрякли мешки, и все такое.
Я никогда не огорчаюсь, когда вижу людей в том облике, который придаст им старость. Ведь это означает, что они проживут долгую жизнь. И на протяжении этой жизни не единожды будут счастливы.
Одно время видения старости друзей просто преследовали меня. Я рассматривал школьные фотографии, и на меня с них смотрели старики и старушки. Только двое или трое одноклассников так и не постарели. Не знаю, что теперь с ними сталось, – я давно не видел никого из класса. Кроме Стаса, разумеется. А с ним о бывших товарищах мы как-то не разговариваем.
«Скорая» прибыла минут через двадцать. Без долгих разговоров нас троих переместили в другую машину и там усадили на лавочку, как арестантов. Дверцы захлопнулись, и мы покатили в никуда, потому что окошка в фургончике не было.
Светку больше всего интересовало, не будут ли делать уколы. Мы сказали, что ей – точно не будут, и она сразу успокоилась. Меня больше всего огорчало то, что листок с портретом остался в помятой машине Стаса. Но Светка обещала нарисовать еще один портрет, если тот пропадет.
В приемном покое было холодно и безнадежно. В углу на носилках кончался какой-то чумазый бродяга, санитар стоял рядом и неопрятно курил. Квадратики линолеума горбатились и топорщились на полу по всем направлениям, и казалось чудом, что никто из персонала о них не спотыкается.
Тускло-зеленые стены были увешаны плакатами и объявлениями. Некоторые из плакатов, судя по дизайну, висели здесь уже лет тридцать. Уму непостижимо, как отлично они сохранились! Очевидно, все дело в тусклом свете: краски почти не выгорели.
Стаса забрали на перевязку первым. Он вернулся с гипсом, умиротворенный. Светка, умытая добросердечной толстой сестрой в туалете и угощенная конфеткой, весело бросилась к отцу.
– Мы домой, – сообщил мне Стас. – Держись тут. Я навещу.
– Угу, – промычал я.
– Рентген не готов еще?
Я помотал головой.
– Ну ладно, – сказал Стас. – Попили пивка!.. В следующий раз.
– Угу, – сказал я.
Стас с прыгающей Светкой направился к выходу.
Когда Светка ушла, из приемного покоя исчез последний источник живой человеческой энергии, и я чуть не подох. Санитар возле носилок докурил третью сигарету, бросил ее на пол и куда-то ушел. Бомж на носилках лежал теперь спокойно. Наверное, умер.
В приемный покой вошла сухощавая женщина с длинным острым носом. Она поклевала воздух по всем направлениям и громко вопросила:
– Поливанов?
Я встал, поскольку ответить ей достойно выкриком «здесь!» или «я!» был не в состоянии.
Она уставилась на меня недоверчиво.
– Вы Поливанов?
Я кивнул.
Она смерила меня взглядом.
– Ваш снимок готов. Идемте, оформим. У вас перелом челюсти.
Вот так я оказался в больнице.
Она:
Мои отношения с мужчинами всегда заканчивались неудачами. Большинству из них хотелось, чтобы я их содержала и при этом оставалась милой, податливой и согласной на вторые роли. То есть в свободное от зарабатывания денег время вовсю трудилась на ниве домашнего уюта. А они бы при этом стремились к самовыражению.
Наверное, я сама виновата. Моя мама внушила мне, что мужчина непременно должен быть «интересным человеком», иначе отношения быстро зайдут в тупик и все станет неинтересно.
У нее-то самой был абсолютно неинтересный брак с моим отцом. Ни тебе скандалов, ни разводов, ни супружеских измен с лучшей подругой. Словом, ничего увлекательного. Миссис Обыденность, погруженная в череду однообразных будней.
До какого-то времени маме вполне хватало того, чем она обладала. Но потом «Богатые тоже плачут» и «Санта-Барбара» открыли для нее неизведанный мир запретных страстей. «Мама, – спросила я как-то раз, отбирая у нее очередную пачку макулатуры в мягких обложках, – зачем ты тратишь время на чтение этой ерунды?»
Мама устремила на меня мягкий взгляд поверх очков. Очки у нее с толстыми стеклами: у мамы сильная дальнозоркость.
«Только теперь, – сказала мама, – я начала понимать, чего была лишена всю жизнь».
Я могла сколько угодно спорить и пытаться перечитывать Пушкина и Тургенева. Это помогало не больше, чем аспирин против чумы. Мамина идея «интересного мужчины» прочно внедрилась в мое подсознание.
И все мои любовники были сверхтворческими личностями: кто занимался живописью, кто поэзией, кто философией. Мама важно одобряла каждую мою связь. Она вела с моими мужчинами длинные разговоры и, как она уверяла, обогащала таким образом свой внутренний мир.
Когда я расставалась с очередным дармоедом, мама неизменно огорчалась. «Я уж было решила, что это у тебя прочное». – «Мама, – протестовала я, – с таким человеком ничего не может быть прочного…» Она качала головой и бралась за очередную книжку или включала сериал.
