Надежда Первухина - Признак высшего ведьмовства
— Но я не виновата!
— Конечно. Виноват твой голос. Откажись от него, и люди, которые сейчас перед твоими глазами терзаются в огненном озере, никогда в него не попадут.
— Я так хочу петь! — плачет Зося.
— Твое пение погубит сотни людей, — отвечает голос-ветер. — Ты готова убивать людей ради своего голоса, девочка?
— Нет, конечно, нет! — вскрикивает Зося. — Хорошо, я согласна. Я не буду петь. Никогда. Обещаю.
— Одного обещания мало, — сообщает голос-ветер. — Нужно, чтобы ты отказалась от голоса. Чтобы ты добровольно лишилась его. Ну?!
Люди в огненном озере замерли, все как один глядя на Зосю. В их глазах стояло нечеловеческое страдание.
— Я отказываюсь от своего голоса, — шепчет Зося. — Только пусть они больше не мучаются!
— Отказываешься?
— Отказываюсь!
— Вот и правильно, — спокойно, равнодушно шелестит голос-ветер. — Тогда выпей это. И голос у тебя исчезнет навсегда.
Одно из чудовищ протягивает Зосе огромный каменный бокал. Над бокалом курится странный дымок и чувствуется, как от каменных боков бокала пышет жаром.
— Что это?! — вздрагивает Зося от отвращения.
— Расплавленный свинец, — отвечает невидимый собеседник. — Лучшее средство от голоса. Пей, не бойся.
— Нет, я не буду! Я не могу! Не-э-эт!
Зося кричит и просыпается. А рот горит так, словно она и впрямь отведала расплавленного свинца.
— Я больше так не могу, — говорит себе Зося. Черная клеенчатая тетрадь заполнена до последней страницы — нотные знаки словно устроили в ней черно-белую метель…
Но кому расскажешь об этом? О Снах, которые пугают так, что не хочется жить. Отцу? Он то пьян, то зол на весь свет, когда трезв. Маме? Нет, только не это. Мамочке и без того хватает забот, как она еще держится. Решено: родителям ни слова. Для родителей Зося останется прежней озорной, талантливой и трудолюбивой певуньей. Но желание раскрыть кому-нибудь свою тайну, исповедаться нестерпимо… Исповедаться?
Это мысль.
Зося приходит на исповедь к настоятелю храма Димитрия Солунского, протоиерею Емельяну. Зося никогда не считала себя особенно верующей, хотя и пела в церковном хоре. Но после своих Снов ей хочется верить, что Бог — за нее и Он поможет ей.
— Здравствуйте, батюшка, — говорит Зося, робко подойдя к аналою, у которого идет исповедь.
— Здравствуй, Зосенька, — привычно ласково говорит отец Емельян и смотрит внимательно: — Исповедаться решила? Похвально это, за душой следишь, за чистотой ее… Слушаю тебя, не смущайся. И помни — ты не мне грехи исповедуешь, а Господу, я же только свидетель и посредник и сохраню все в тайне, как положено.
Зося кивает, она знает это.
— У меня есть грех, — говорит девочка. — И он меня мучает. Этот грех… Это мой голос.
Отец Емельян смотрит на Зосю с удивлением.
— Не понимаю, — мягко говорит он. — Голос не может быть грехом, деточка. Как и телесная красота, как и талант всякий благой — это дано Господом человеку как венцу творения. Другое дело, что человек часто начинает гордиться чересчур своими талантами, красотой, умом, становится тщеславным, самолюбивым, эгоистичным, на других людей смотрит свысока, как будто они неполноценные. Вот это и есть грех — самовлюбленность, тщеславие, гордыня.
Зося качает головой:
— Я не горжусь своим голосом, батюшка, честно! Я к нему привыкла — есть и есть… Но мне сказали, что как раз мой голос и есть великий грех.
— Кто сказал? — хмурит пушистые седые брови отец Емельян. — Кто?
И тогда Зося рассказывает священнику свои Сны. Рассказывает отрешенно, спокойно, без дрожи сердца и слезинок в глазах.
— Мой голос повредит очень многим людям, батюшка, так мне говорят в Снах, — произносит Зося печально.
— Деточка, — говорит отец Емельян. — Снам своим не верь. Это у тебя, может, от переутомления. Или ты фильмы какие ужасные смотришь на ночь…
— Нет! — тихо качает головой Зося. — Я фильмов не смотрю.
— Значит, от переутомления. Послушай меня, девочка, сны — они и есть сны. Правды в них нет. А уж тем более смешно и неразумно верить снам и строить свою жизнь в соответствии с ними.
— Я понимаю, — кивает Зося. — Но что делать, если они снятся? И поэтому мне иногда… не хочется жить!
Отец Емельян свел брови:
— А вот об этом и думать не смей! Самоубийство — великий грех, самый страшный, потому что самоубийца отчаялся в жизни и милосердии Бога. Вот что, Зосе-нька, ты только не унывай, молись своему ангелу-хранителю, чтобы охранял тебя во время сна. И я стану за тебя молиться. И еще… Пожалуйста, деточка, будь осторожнее.
— Хорошо, — покорно кивает Зося.
Отец Емельян вздыхает, привычным жестом кладет на склоненную голову девочки епитрахиль и произносит разрешительную молитву, прощающую и отпускающую грехи.
— Не унывай, Зося, — повторяет отец Емельян. — Не верь своим снам. Гони их прочь. Голос твой — талант от Бога и не несет никакой погибели.
После этого разговора у Зоей посветлело на душе, да и Сны не снились больше. И дни позднего марта Дарили неожиданное тепло, заливали беспечным солнечным светом город, растапливали слежавшиеся сугробы, заставляли плакать сосульки… Старушки, торговавшие семечками, теперь продавали тугие букетики полураспустившихся подснежников и тепличных крокусов. И Зосе впервые с тех пор, как ей перестали сниться Сны, захотелось петь. Просто так, без аккомпанемента, без зрителей, в одиночестве, чтоб слушала ее только весна… А по местному радио часто крутили одну песню, Зося запомнила слова и незатейливую мелодию:
Здравствуй, весна, вот и я. Ты меня не ждала? Я возвратилась к тебе по дороге метельной, Я возвратилась счастливой, великой и цельной, Даже не вспомнив, какого исчезла числа. Здравствуй, капель, вот и ты! Начинается март. Жизнь продолжается, и пробуждаются травы. Солнечный свет, драгоценный, лихой и лукавый, Вон изгоняет из сердца последний кошмар…
Эта строчка особенно нравилась Зосе, и пела она ее с особым чувством, твердо веря, что и ее Сны больше не вернутся к ней. А вокруг все словно вторило девочке: жизнь налаживалась, отец бросил пить, ему повысили пенсию по инвалидности, а маме повысили зарплату сразу на двух работах — чудеса просто! И у Зоей все ладилось — и в обеих школах (оценки — загляденье!), и в церковном хоре, где она репетировала песнопения к приближающемуся празднику Пасхи…
А потом она купила букет подснежников — решила сделать маме подарок. Но зачем, зачем, зачем она купила несчастные цветы у той старухи?!
Старуха выглядела как все старухи — сидит на раскладном стульчике в старой вытертой шубе из искусственной норки, голова повязана черным, лоснящимся от ветхости платком, на носу очки в некрасивой старой оправе. И кульки с семечками, и ведерко с подснежниками были перед ней самые обыкновенные. Зося выбрала себе букетик, вручила старухе пятнадцать рублей и тут услышала:
