Мастер Чэнь - Любимая мартышка дома Тан
Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали передвигаться не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла – только по серой черепице каменной стены молча шёл от одного пятна света к другому недовольный кот.
Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чём не повинный кот – всё уже было частью начавшейся для меня войны.
Более того, именно в тот день она началась для меня по-настоящему – с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.
Он произошёл в парке, летнем императорском парке к юго-востоку от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.
– Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет – ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно – смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, – сказала мне она. – И ещё я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твоё имя по-настоящему. Мань…
– Ма-ни-ах,– сказал я. – Нанидат Маниах.
– О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?…
Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?
Тут ещё одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы – Ма, то есть «лошадь».
Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся – не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил-от ущемлённых завистников добра не жди.
Его творчество, впрочем, оказалось не совсем обычным – стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:
Ты по сути ничем
Не отличен от прочих коней,
Ты послушным и верным
Остался до этого дня.
Тварь – как принято думать
Среди бессердечных людей,
Ты болезнью своей
Глубоко огорчаешь меня.
В этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелёными глазами. Он начал читать если не таким сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:
Помолись за всадника – его лошадь ушла,
И он будет ходить по степи, пока не найдёт её,
Свою возлюбленную, свою жертву.
Но реки разлились, размыты дороги,
Сломались мосты – в панике желания.
Паника желания? Окружающие начали удивлённо поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не удался. Тюрк сложил стих не классической формы, с одной рифмой на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвёртой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюркделал что-то совсем иное, он как будто изобретал слова заново, к собственному изумлению самого их автора:
И сверчки разбивают ему сердце своей песней,
Когда день рушится в прах,
А ночь обманывает надежды.
Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:
О, сладок и ярок мир, и она-там, на грани тьмы и света,
Она наступает копытом на луну, когда он протягивает к ней руку,
Она хочет остаться потерянной навсегда, он хочет того же.
Кончалась эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдёшь ты, туда и я», они «поворачивались как одно целое», превращались в «силуэт на сером западном небе» и – «исчезали, как дым, исчезали, как эта песня».
Воцарилось неловкое молчание. Наконец наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволивший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:
– Я надеюсь, это всё-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?
За столом раздалось хихиканье.
До сих пор жалею, что не помню имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стихотворения.
Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьёзной.
– Я знала, что вас удивит такая поэзия, – начала она. – Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Время стало другим. Мы живём совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная – дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место тюрку, и согдийцу, тем более, если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашён – для комплекта, как не худший из представителей своей страны), и вообще гостям со всего мира. Может быть, дело в том, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?
За столом снова воцарилась неловкая тишина. Высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было всем известно. И если бы тюрки Великой степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлёк на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух: тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.
Но говорить такие вещи вслух могла лишь женщина очень высокого ранга. А то, что нам позволено было их выслушать, означало нашу причастность к каким-то предстоящим великим событиям. Либо же означало нечто другое – большие неприятности.
