Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)
Однажды он испрашивал у отца во время ежедневного пития холодного кофе в кругу семьи, можно ли украсить именную страницу янтарными отблесками, на что отец недовольно нахмурил брови, опуская тяжелый манускрипт в черном кожаном переплете. Несмотря на возраст сорока шести лет, в волосах отца уже проходили мелкие серебряные полосы седины, что говорило о чрезмерной усталости и тревогах. Он часто бывал в отъездах в неблагоприятных районах, где проходили боевые действия, и благодаря старшему сыну отец успевал подготавливать доклады и письменные отчеты на предоставление Императору. Но с каждым новым приездом, Анаиэль начинал замечать, что иссиня-темные полушария под глазами становились все отчетливее, вгрызаясь в лицо, а взгляд яшмы и боярышника в сумеречном союзе мутнел, словно ожесточенность смертей и жалость к павшим солдатам, которых он не мог спасти съедали его изнутри. Не раз он слышал горький плач отца, истерзанный крик умирающего зверя, когда мать поздней ночью в освещении высоких кристально-костных ламп, прижимала воспаленное от пота и жара лицо мужа к своему сердцу, закрывая ладонями уши, дабы уберечь от предсмертных воплей подвластных его воли отроков, пытаясь успокоить от подстерегающих в сновидениях кошмарах, что истребляли храбрость и отравляли разум.
— Почему ты хочешь использовать для орнаментов янтарь? Есть настоящие драгоценные камни, олицетворяющие силу духа и любви, такие как гранат или изумруд. В конце концов, мы с твоей матерью подумывали о сапфире, и нашли прекрасных ювелиров, которые смогут обработать камения. Это самый благородный камень, чистый как слеза моря, зеркальный брат небес.
Устало вздохнув, отец бросил книгу на стол, отчего стоявшие стеклянные приборы задребезжали. И поправив высокий воротник кафтана, раскрывая несколько красных петель, открывая взору сильную грудь, поднял строгий взор на младшего сына, показывая, что полностью готов выслушать его объяснения, не отвлекаясь даже на государственные обязанности.
— Если сапфир отражение небесного покрова, то янтарь дар солнечный, — со спокойствием ответил Анаиэль, глядя отцу прямо в глаза. — Ничто не может существовать без света солнца, огненного покровителя нашей Империи, а что не янтарь, как сияние всемогущего Януса или золотой резьбы на масках Великих Судий, восседающих на белоснежных престолах в высшей обители? Камень используют для исцеления, а еще он символизирует воспоминания. Приносимые морем золотые осколки ископаемой смолы заточают в себе живых существ иного времени.
— Довольно, — резко оборвал его речи отец. — Это проклятый самородок. Из него действительно создают великолепные постройки, и множество дворцов украшены этим камнем в столице Сиона, но не будет у моего сына на именной странице низкого минерала застывшей смолы. Янтарь почитался у русских князей, и до сих пор грандиозные замки ловят солнечный свет, впитывая в себя сияние звезды, удерживая огненное пламя, как пленника, — глубокие морщины прорезали лоб, когда он с ожесточением ударил ладонью по столу, отчего тонкие фужеры с вином из гранатового сока разбились.
— Но, таково мое желание, отец, — попытался вставить свой последний довод Анаиэль, без тени сомнения или страха оглядывая разгневанный образ любимого родителя.
— Нет, — вновь произнес отец, на что Анаиэль лишь в согласии склонил голову, и, поднимая двумя пальцами бирюзово-нефритовую чашу, поднес к губам холодный и горький напиток, который показался настолько невыносимым, что ему пришлось затаить дыхание, чтобы не выплюнуть на мраморный пол черную жидкость. В своем воображении он глотал кровь черных змей. Он закрыл глаза и мысленно приказал себе проглотить горечь, поклявшись себе, что это был последний раз, когда он пойдет наперекор своим желаниям и стремлениям. Отец и мать подарили ему жизнь, и как наследник он хотел, чтобы их мечта о счастливом будущем детей стала явью. Он не посмеет очернить их мечтаний.
И когда книгу имен закрыли, и Анаиэль уловил звук шелеста падающих страниц, на душе стало невыносимо тяжело, словно его сжали невидимые тиски. И провожая хранителей в черных рясах и длинных полупрозрачных мантиях на лицах, скрывающих все, кроме глаз, чувствуя каждой жилой и всем своим существом колебание золотых бубенцов в тонком алмазном стекле, он знал, что больше никогда не сможет раскрыть старинные переплеты и самолично прикоснуться к крупным аметистовым камням, листовым золотом, крупными серым жемчугом, морскими кораллами, как и не сможет разглядеть верхней и нижней миниатюр, вычеканенных на темном серебре. Он знал, что не увидит медного сияния высоких уборов из золотых пластин, прикрывающих головы хранителей, как и не сможет почувствовать провожающий их приход аромат горящего масла, трав, кориандра и розовой воды в кадильницах. Анаиэль с горечью отвернулся от картины, что будет сопровождать его после долгие часы, когда без сна он будет вспоминать эти скоротечные и ушедшие мгновения. Его брат остановился рядом с ним, не подарив улыбки, но протягивал золотой кубок, и мальчик без сомнений и слов взял в руки чашу, когда Илон открывал винный сосуд в виде геральдического барса с клыкастой головой, и мелкие линейные орнаменты имитировали шкуру дикого зверя, символизируя мужскую силу. Вино обжигало небо, холодило горло, и горячность прошлась по всей его коже, замирая пожаром на щеках.
— Добро пожаловать в семью, брат младший, — с торжественным придыханием произнес Илон, и тогда Анаиэль различил, как приподнимаются уголки губ молодого человека в черном кафтане с великолепными золотыми орнаментами, от которого исходило всевластие и величие.
— Спасибо, что встречаешь меня и празднуешь приход мой, брат старший, — ответил Анаиэль.
И только с его языка сорвались последние слоги слов, как на плечи легли сильные и теплые руки жрецов, сопровождающие к алтарным платиновым вратам с чеканными изображениями морских божеств, где водные пейзажи сменялись связками цветущих деревьев кровавого делоникса, и мужчины в белоснежных кафтанах неустанно продолжали читать суры во время их спешного пути. Он не видел и не слышал ничего вокруг себя, все еще ошеломленный произошедшим, и даже не ощущал холода половиц, ступая босыми ногами по плитам, и лишь в окаймленных солнечным светом искрасна-яшмовых пятнах, он мог ощущать жар, впитывающийся под кожу, что согревал замерзшую кровь. Движения его конечностей были одеревенелыми, скованными, как от пробуждения после многолетнего сна, мышцы застыли, а все тело было неповоротливым и непослушным. Глаза его были широко раскрыты от осознания, что пройдет еще совсем немного времени, и его путь будет открыт перед ним. Он узнает предназначение своей жизни, тропу, с которой не сможет свернуть.
