Елена Хаецкая - Тролли в городе
Он:
Когда вам скажут, что все люди одинаковы, – не верьте. В детстве я видел драку двух Гитлеров, и это зрелище поразило меня до глубины души.
Происходило это на Невском.
Моя мама страстно любила Невский. Никто из моих знакомых не говорил о Невском так вдохновенно, как она; каждый раз у нее находились новые слова, новые краски. Это было как поэма, которую бард, по счастью, никогда не окончит.
Иногда ее неудержимо тянуло туда: просто побродить, помечтать о Пушкине, о загадочных кондитерских, где гусары в красном и сверкающем, с талией-рюмочкой, пили шампанское и говорили очаровательные непристойности.
Она частенько задумывалась об этом, призналась мне она как-то раз во время такого мечтательного разговора. Как звучали сии милые скабрезности на самом деле? Каким манером выговаривались слова? Во что превращал их французский прононс?
Любое слово, утверждала она, даже неприличное, есть акт сотрудничества отдельного человека, языковой стихии и творческого вдохновения, посылаемого с небес. Звук произнесенного слова живет в пространственно-временном континууме вечно. Мама мечтала отправиться к звездам, чтобы настичь там давно умолкнувшие голоса и подслушать эти разговоры.
В метели, под весенним ливнем, в расплавляющую жару по асфальту – она ходила по Невскому, выслеживая призрачных гусаров.
А потом, сказала она, Невский заболел. Это случилось немного раньше, чем началась перестройка: году в восемьдесят третьем. Кажется, именно тогда возвели леса вокруг Гостиного Двора и начался нескончаемый ремонт-язва.
Ничего удивительного, что именно на Невском, возле Гостиного, и околачивалось безобразное шоу двойников. Ряженые, имитирующие самых отвратительных людей в истории человечества, шлялись по священным мостовым и цеплялись к прохожим, предлагая сфотографироваться вместе на память. За деньги, конечно.
Соглашались в основном иностранцы. Они глядели на ряженых с веселым презрением и совали им мятые долларовые бумажки. Ряженые, когда их не видели клиенты, поливали тех холодным взором, полным ответного презрения к сытым дурачкам. Вишь, приехали покобениться в глупой России!
Эти ледяные взгляды были мимолетны и тотчас сменялись гримасами и улыбками.
И вот как-то раз на Невском подрались два Гитлера. Очевидно, оба претендовали на один и тот же заработок, но по законам бизнеса Гитлер на Невском мог существовать только в единственном экземпляре. И вот соперники вцепились друг другу в пиджаки, принялись дергать на конкуренте косую потную челку и ругаться, кривя лица уже не понарошку, а взаправду.
Порознь каждый из них действительно походил на Гитлера. Но когда они оказались вместе, то выяснилось, что они совершенно не похожи друг на друга.
Вот тогда я и понял, что все люди – абсолютно разные. И даже сходство с одним и тем же человеком вовсе не означает их сходства друг с другом.
Разными были все мои женщины. Каждую из них я любил той мерой любви и собственной личности, какую только моя партнерша в состоянии была воспринять. Меня никогда не обманывала их принадлежность к одному и тому же типажу или повторяемость их черт. После того случая с шоу двойников я твердо усвоил: одинаковых людей не бывает. Это иллюзия.
Моя первая подруга была крупной девушкой старше меня на шесть лет и выше на одиннадцать сантиметров. Я отчетливо видел свое отражение в ее широко раскрытых черных глазах с расширенными зрачками: тощий белобрысый юнец с не до конца оформившейся фигурой – слишком узкие плечи, слишком костлявые нескладные ноги. Но я нравился ей, и это я тоже видел.
Мы почти не разговаривали. При встречах мы долго целовались, потом она брала меня за руку и уводила к себе. Она снимала маленькую комнату в квартире, где обитало столько жильцов, и постоянных, и временных, что невозможно подчас было разобраться, кто здесь угнездился надолго, а кто эфемерен и забрел случайно.
Там она стягивала с себя свитер, неизменно застревавший на груди. Грудь подпрыгивала и освобождалась, и от этого у меня темнело в глазах. Я никогда не мог потом вспомнить, как раздевался.
Мы бесконечно долго валялись в ее кровати. И опять молчали. Иногда она засыпала, и тогда я слушал ее легкое посапывание, но потом она вдруг распахивала свои глазищи и начинала хохотать.
У моей первой подруги были ямочки на локтях, но почему-то, глядя на эти ямочки, невозможно было представить себе, как она замешивает тесто или стирает. Хотя точно такие же ямочки у другой женщины как раз вызывали у меня мысли о доме, о хозяйстве, о пирогах.
Говорю же, все женщины разные.
Мы расстались, когда она нашла работу в пригороде и сменила квартиру. Мы оба отдавали себе отчет в том, что наш роман мог продолжаться лишь при соблюдении всех исходных условий: перенаселенной квартиры в центре города, нашего общего молчания, ее смеха и отсутствия всяких связей с внешним миром. Для внешнего мира «нас» не существовало. Когда мы расставались, каждый жил собственной жизнью, скрытой от партнера.
В ту последнюю ночь мы все время плакали. Потом она уехала.
Конечно, пару раз я приезжал к ней в пригород, и мы шли в постель, но все обстояло теперь иначе. Она пыталась рассказывать о своей работе. В квартире было непривычно тихо: ни грома сковородок, ни супружеского скандала за стеной, ни визга детей, проезжавших на велосипедике по огромному коммунальному коридору.
Мы сами понимали, что наша связь истаяла. В последний раз я уже не отражался в ее глазах.
И я ушел насовсем.
Вторая подруга сказала мне, что родимое пятно в форме поцелуя делает меня неотразимым.
Она училась на психолога. Я проходил мимо дверей ее факультета, где она курила вместе с подружками.
Я терпеть не могу, когда женщина стоит, обхватив одной рукой себя поперек талии, а другую, с дымящейся сигареткой, отрешенно свесив и глядя при этом вдаль с таким видом, словно она решает, двинуть кавалерию на правый фланг или переместить артиллерию на левый.
В тот раз возле факультета стояли сразу четыре таких, и все глядели в разные стороны. А пятая просто торопливо курила, потому что явно спешила вернуться в аудиторию.
Вот она мне и понравилась, и я решил с ней познакомиться. Для начала я наступил ей на ногу. Она отдернула ногу, как будто я был змеей, а потом, бросив сигарету в лужу, принялась оттирать чулок бумажным носовым платком. (На самом деле на ней, конечно, были колготки, но русский язык, до сих пор хранящий память о красно-сверкающих гусарах – талия-рюмочка, все еще не в состоянии изречь «один колготок».)
– Что вы наделали! – горестно вскричала она.
Я присел рядом на корточки, так что наши лбы соприкоснулись, зловеще глянул ей в глаза и произнес как можно более отчетливо:
