Елена Хаецкая - Тролли в городе
Кстати, половина моих одноклассников, и я в том числе, так и не поняли из этого комикса, откуда, собственно, берутся дети. То есть внешний механизм был там продемонстрирован во всех необходимых деталях, но как это все происходит мистически – осталось по-прежнему загадкой.
А детей интересует в первую очередь вовсе не соединение этих, которые с хвостиком, и чьей-то там яйцеклетки и не погружение одного полового органа в другой (все это отнюдь не сногсшибательная новость: во дворе и в пионерлагерях нас давно уже просветили старшие приятели). Нет, именно мистический план не дает покоя и остается загадкой. Почему рождается именно этот ребенок, а не какой-то другой? Как это вышло, что у родителей почему-то – к счастью, конечно! – получился конкретный «я», а не некий абстрактный «он», который был бы вполне конкретен, если бы был зачат именно «он», а «я» так и остался бы в стране Нигде.
Когда я с чистым бельем вернулся в спальню, там горел свет и возле окна стояла женщина.
Она была похожа на медсестру. Высокая, сухощавая, с красивым и наглым лицом. Из тех, что в своей больнице могут запросто войти в мужской туалет и разогнать компанию нелегально курящих. У таких отсутствуют стыд и брезгливость. Обычно это очень хорошие сестры. И поразительно сильные физически.
На ней был длинный нейлоновый халат, не чисто белый, а в голубоватый цветочек, и туфли без пятки на чудовищно неудобной гигантской платформе. Медсестры почему-то любят подобную обувь и на диво ловко и быстро перемещаются в этих опорках по всему больничному корпусу.
Она смотрела на меня, и от ее глаз исходило тихое сияние.
Я положил белье на свою голую кровать и спросил:
– Вы что здесь делаете?
Она молча рассматривала меня. Потом сказала:
– Застели постель. Неудобно разговаривать.
Я подчинился. Она поправила простынь, едва прикоснувшись к ней. Ткань сразу натянулась – ни до, ни после мне не удавалось добиться такого эффекта – и сделалась прохладной.
Потом она сказала:
– Я пришла исправить ошибку. Я была небрежна.
С этими словами она прижалась к моей щеке губами. Как раз к тому месту, где у меня было бесформенное пятно.
Если бы она дотронулась этими губами до моего рта, я бы точно умер, потому что даже кожей щеки, даже грубой, с маленькими шерстинками кожей родимого пятна я ощущал сладость ее поцелуя. Она вся была сладкая, насквозь. И притом не приторная, как бабушкин чай, а пьянящая. После такого поцелуя начинаешь понимать, что такое «жить долго и счастливо».
Я весь наполнился ее поцелуем.
Она отошла и полюбовалась на меня в сиянии своих глаз.
– Теперь хорошо, – одобрила она. – Ложись-ка ты спать.
Я забрался в постель и заснул.
О визите ночной незнакомки я никому не рассказывал – отчасти потому, что стеснялся говорить о предшествующем ее появлению событии, отчасти же потому, что я думал, будто такое случается со всеми. Комикс «О Тебе», где объяснялось, как устроен человек, ничего не сообщал о подобных явлениях, но он ведь и о том умалчивал, откуда берется то, что называется «личностью» или, там, «душой», и почему родился все-таки «я», а не «он». Так что комикс «О Тебе» был неполон по определению, и апеллировать к нему как к некоему исчерпывающему источнику было бы, по меньшей мере, глупо.
После этого случая мое родимое пятно изменилось. Оно больше не было бесформенным. Теперь оно в точности повторяло отпечаток хорошеньких полненьких женских губок, измазанных жирной ярко-красной помадой.
Она:
Мы гуляли, взявшись за руки. Я целую тысячу лет так не гуляла. Даже забыла о том, что такое существует – держаться за ладонь мужчины и время от времени ловить на себе его быстрые, ласковые взгляды.
Наша неспешность заставляла и мир вокруг нас замедлять свое торопливое течение. Каждый человек, каждая вещь, которые попадались нам на пути, как будто на миг повисали в бесконечности и позволяли рассматривать себя, а затем их смывал поток новых впечатлений.
Лето незаметно перекатилось за свою середину. Казалось бы, еще только вчера триумфально цвела сирень, и вот уж все позабыто, и лишь пыльная полынь да лопухи на забытом пустыре распространяют вокруг свои одуряюще витальные запахи.
Я остановилась перед богатырским чертополохом.
– Он мощен почти до непристойного, – сказала я.
Эдуард хлопнул светлыми ресницами и ответил:
– Вы почти ребенок, Татьяна.
Я почувствовала, что краснею:
– Почему?
– Потому что только девочки на пороге первой любви видят повсюду непристойности и конфузятся от каждой мысли, связанной с этим.
– По-вашему, я – на пороге первой любви?
– Это очевидно, – отозвался он и тихо вздохнул, как будто завидовал.
Я подумала немного над его словами. Чертополох явно был на стороне Эдуарда.
– Наверное, вы правы, – признала я наконец и почувствовала себя более уверенно. – Первая любовь зачастую настигает тебя в самый неподходящий момент.
Он повернулся и посмотрел мне прямо в лицо.
– Но почему вы считаете именно этот момент неподходящим? Чем он отличается от других?
– Ничем… – Я опять растерялась и поняла, что отчаянно смущаюсь.
– Первой любви может не быть вообще, – продолжал он. – Я глубоко исследовал этот вопрос, можете не сомневаться.
Я не спросила: «Вы психолог или педагог?» Хотя при данных обстоятельствах такой вопрос, вероятно, был бы самым естественным из возможных. Потом я поняла, что это и есть симптом первой любви: не делать того, что было бы самым естественным из возможного.
– Значит, мне повезло? – уточнила я.
– Первая любовь мучительна и часто сопровождается болезненным бредом, – произнес он докторским тоном.
Я засмеялась. Я была счастлива.
Мимо нас прошла девушка с худыми кривоватыми ногами, торчащими из шортов. Она несла большой торт. Ее лицо было сосредоточенным и очень голодным. Вокруг водянисто-голубых глаз лежали темные тени.
– Хотите сладкого? – спросил меня Эдуард.
– Мороженого?
Мы вывернули карманы. Оказалось, что денег у нас обоих с собой совсем немного, но на мороженое хватило.
Он свой вафельный стаканчик кусал ровными квадратными зубами, а я свой лизала.
– У вас длинный язык, – сказал он.
– Я долго тренировалась, – ответила я. – Перелизала вагона два таких стаканчиков. У меня вообще было счастливое детство.
– Странно, и у меня тоже.
– Лично мне не нравятся люди, которые жалуются на здоровье, погоду и детство, – сказала я.
– Аналогично.
– И когда родную школу бранят – не люблю.
Он кивнул:
– И когда рассказывают, как угнетала учительница математики.
– И когда говорят, что все мужики козлы.
