Змейские чары - Осояну Наталья

Длинные и влажные от пота кучерявые волосы упали ему на лицо, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы и скользнуть языком, кажется, до самого нутра, где что-то привычно всколыхнулось в ответ. Кира перестала дышать, но глаза не закрыла; ее взгляд был устремлен змею за спину, на каминную полку, где часы пробили неведомо сколько и механическая танцовщица всплеснула руками, взмахнула ножкой. Было непросто научиться переселять свой разум в тело куклы, но Кира смогла. Возможно, за это стоило благодарить зеркала, которыми полнилась странная комната без стен, пола и потолка. Глазами плясуньи она видела сперва нагую пару, предававшуюся плотским утехам, и что-то в их действиях было от танца, что-то — от битвы, в которой одна сторона была изначально обречена проиграть. Постепенно они сливались воедино, превращались в существо с двумя спинами и головами, четырьмя конечностями, но наблюдать за этой тварью кукле было неинтересно. Она сосредоточивалась на движении, на танцевальных па, которые выучила назубок и в которых все-таки боялась ошибиться.

От того, верно ли она станцует, зависела ни много ни мало судьба целого мира.

Свет мой, зеркальце

Ближе не подходи.

Вот где стоишь, там и устраивайся. Тепло у костра? Удобно? Я бы угостил тебя вином. Человек ты с виду славный, а я люблю хороших людей угощать. Раньше любил… но теперь-то, ради твоего же блага, не стану. А что до мяса, так ты и сам от него откажешься. Уж поверь на слово и не спрашивай, откуда оно взялось.

Куда путь держишь? Скажи еще раз, я не расслышал. А, в Лынешть… И что везешь? Шерсть? Да, в Лынешть ткачи отменные. Что ни ковер — сказка. Всей жизни не хватит, чтобы узор как следует рассмотреть. Как ни взглянешь — всякий раз что-нибудь новое заприметишь. Они хорошо тебе заплатят, не поскупятся. К нам в Рафалу раньше тоже купцы шерсть привозили — лучшую, самую мягкую, — а на весенней ярмарке, бывало, продавали заморский шелк. Славно было. Не то что теперь. Да о чем тут говорить. Грейся, путник, и радуйся, что нынче ночью я в дозоре, а не пузодав какой-нибудь, вроде Раду или Дана. Эти байбаки пропустили бы тебя в город, и не видать бы тебе ни Лынешть, ни своих овец, ни мира бренного, со всеми его благами и радостями.

Это что такое?

Ох.

Ну спасибо. Только бурдюк я тебе, сам понимаешь, не верну. Ради твоего же блага.

А-ах… хорошо-то как… не вино, а колдовской эликсир… не то что наша кислятина… Согревает, ух, согревает получше костра. Аж кровь в ушах загудела, и силы повсюду прибавилось. Ты, часом, не змей? Точно не змей? Ха-ха, а морда-то смуглая, и прищур коварный, и шапчонку на глаза надвинул, видать, чтобы третий глаз спрятать. Ну ладно, ладно, не обижайся, шучу я. И болтаю много. Сам уж забыл, когда в последний раз на душе так легко было. Кажется, вскоре после того, как к нам заявился Дубина. Да, точно.

Прошлым летом.

Я не видел, откуда он пришел. Потом говорили, с севера — то есть по заброшенной дороге, что ведет через горы в Минчунское княжество. По ней лет пять никто не ходил, с тех самых пор, как случилась известная история…

Э-э-э? Как это не знаешь?

Серьезно?

Да ты одичал со своими овцами, дружище.

Ну ладно, расскажу тебе и про Минчуну, и про княжну минчунскую, только попозже, так будет даже интереснее. А пока что слушай про Дубину. Я не увидел, откуда он пришел, но услышал тем же вечером, что в Рафале появился странный чужак, — а об этом, наверное, не услышал только глухой звонарь, да и тот должен был с верхотуры заприметить на городских улицах детину в наряде из шкур, небывалого роста, с такими размашистыми плечами, что на них поместился бы самый крупный баран из твоего стада. Да что там баран! Я сразу понял, что Дубина поднимет и битюга. И он поднял. На спор. Многим пришлось раскошелиться, а я разжился кругленькой суммой… Правда, на радостях почти все спустил на гулянку в корчме. Славный был вечерок. Если бы мне кто тогда сказал, что нас ждет, не пройдет и года, — я бы решил, бедолаге иеле голову морочат, дурные сны насылают.

Плечи, значит, у Дубины были широченные, а росту он был такого, что даже в церковную дверь не мог войти, не склонив головы, — то есть сильно выше меня, хоть я и сам отнюдь не коротыш. Настоящий человек-гора. Встретишь этакую громадину ночью на лесной тропинке и помрешь от одного вида, пусть тебя никто даже пальцем не тронет.

А вот умишко у него был куцый. Потому и прозвали Дубиной. Он и не разговаривал толком — за все время, что прожил с ним бок о бок, я и десяти слов не услышал. «Да», «нет», «на», «мое», «отдай»… и еще «зачем». Это в самом конце. Зачем. Так-то все больше «у-у-у», «э-э-э» и «гр-р-р», вроде как ворчливый старый пес, когда думает, что у него хотят кость отнять. Но Дубина не кусался, если ты понимаешь, о чем я. Добрый он был, наш Дубина. Что бы там ни говорили.

Он, как пришел, заявился первым делом в корчму — его, как мы потом сообразили, запах еды привлек. Там как раз кабана жарили, и у всех, кто мимо шел, слюнки текли, а у Дубины еще и нюх был почти звериный, он мясо почуял прямо у ворот Рафалы. Ну, пришел, сел за стол, махнул рукой — девица его обслужила. А как дошло до денег, тут все и увидели, что чужак по-нашенски двух слов связать не может. Мало того, как полез корчмарь к нему разбираться, так и вылетел в окошко, даром что Дубина его совсем легонько стукнул. Накинулись всей гурьбой, выволокли наружу — и к городскому голове. Тот долго не думал, велел кинуть в яму. Кинули. Вроде как успокоились и пошли по домам лечить вывихи и ссадины.

Только вот утром Дубина сидел на рыночной площади, прямо под чумным столбом; вид у него был как у больной вороны, а рядом валялась решетчатая дверь темницы. В тот момент до нас и начало доходить, что в этой здоровенной башке смекалки не больше, чем у трехлетнего мальца или у того же битюга. Накануне в таверне он сперва просто подражал тем, кого увидел за соседними столами, а после вел себя, как подсказывало чутье. Он не собирался никого убивать или калечить, вообще не замыслил ничего недоброго, потому что, если бы замыслил — ты уж поверь, — смог бы нам здорово навредить и даже не запыхаться. Он попал в Рафалу случайно, действовал по наитию, а когда совсем перестал соображать, просто скукожился у первого попавшегося столба и зажмурился до боли. Совсем как ребенок.

Мы поняли: с ним надо что-то делать.

Не бросать же на произвол судьбы.

Городской голова покумекал, а потом послал за моим хозяином-кузнецом, мастером Барбу. Он действовал по-умному: куда еще девать сильного и туповатого верзилу, как не в кузницу? Чтобы и под присмотром, и с пользой для всех. Да еще и без жалованья, просто за еду и крышу над головой. Посидели они с Барбу, потолковали и всё решили, а потом пошли к Дубине и как-то — я уж не знаю, не слышал — объяснили, что он может жить при кузнице, пока не надоест, только чтоб не барагозил. Что он понял, поди знай, но подчинился и пошел следом за мастером Барбу.

Мастер долго поручал ему самую простую работу — тяжести таскать, воду носить — и посылал кому-нибудь помогать, если в том нужда была. Когда городская стена обвалилась, Дубина ее, считай, в одиночку починил: камни с каменоломни таскал, будто ему вообще неведомы усталость и боль в натруженных мышцах. Некоторое время все шло себе потихоньку, без всяких там неразумений, а потом Барбу отчего-то решил научить Дубину кузнечному делу, и это его решение нас всех в конце концов и погубило.

Почему, спрашиваешь? А ты послушай, что было дальше…

Дубина, как мы довольно быстро поняли, оказался прирожденным кузнецом. И дело вовсе не в его жуткой силище, хотя, конечно, благодаря ей он мог орудовать молотом с такой легкостью, словно тот весил не больше перышка. Наше ремесло — оно не про силу, а про дар, и этот дар у Дубины был. Он толком не умел говорить, с трудом считал по пальцам до десяти лишь в лучшие дни, а про грамоту и вовсе молчу, но, если дело касалось металла, в нем будто какой-то другой человек просыпался — очень смышленый и прозорливый малый, даром что все такой же молчун. Он начал с гвоздей и дужек, потом взялся за подковы, и про лошадей, которых ими подковали, стали говорить, что они-де скачут быстрее ветра; дальше Дубина стал учиться делать клинки.