Змейские чары - Осояну Наталья

Чужак заговорил — и я по голосу сразу понял, что он их тех, кто зарабатывает на жизнь болтовней. Вот что он поведал.

Двадцать лет назад князь Минчунский и его жена, отчаявшись зачать ребенка тем способом, который привычен большинству живых существ, обратились к темному колдуну. Колдун согласился им помочь и был настолько уверен в результате, что даже поинтересовался, нет ли каких-нибудь особых запросов — ну, на цвет волос, к примеру, или глаз, нрав там, ум или удачу будущего дитяти, что-то еще? Дескать, он недорого возьмет. Князь с княгиней переглянулись и выпалили: «Пусть она будет самой красивой в целом мире».

«Да будет так, — провозгласил колдун. — Вам и платить не придется».

Они, конечно, подвоха не почувствовали, а стоило бы.

Пока княгиня была на сносях, ничего плохого не случилось, даже наоборот — неприятности, известные многим будущим матерям, обошли ее стороной, и лишь растущий живот напоминал о том, что внутри нее зреет новая жизнь. Назначенный природой срок близился к концу, начались схватки, давно приглашенные во дворец повитухи взялись за дело, и… случилось кое-что непредвиденное.

Князь, изгнанный за дверь, услышал, как крики его жены сперва сменились криками повитух, потом раздался детский плач, а прочие звуки стихли. И судя по тому, какой был этот плач, детей было двое! Растерявшись, князь собрался было ворваться в комнату роженицы, но старый, умудренный опытом советник ему помешал, упросил не торопиться. Советник был такой дряхлый, что почти ничего не видел и по замку передвигался, положив руку на плечо юного помощника. Вот так с помощником он и ступил за порог, где юнец мгновенно обратился в каменную статую.

А дети тем временем продолжали плакать.

Советник на ощупь закрыл за собой дверь и запер ее на засов, после чего отыскал путь к кровати княгини. Была она холодна и тверда, словно мрамор, и так же неподвижна. Старик нащупал двух детей на ее окаменевшей груди и понял, что один из них — человек, по крайней мере по форме, чего нельзя было сказать о другом.

И все же плакали они одинаково.

Что было дальше, трудно себе вообразить, но князь с советником придумали, как взрастить существо, убившее при рождении мать, трех повитух и юного слугу, не обратив в камень всех обитателей дворца. Стоило это немалых денег и моря слез, выплаканных служанками, которых князь навсегда лишил возможности видеть дневной свет. Одновременно он искал того самого колдуна, который обещал, что «платить не придется», но поиски не дали результата. Зато откуда-то явилась красивая стройная зына с темными косами и глазами точно звезды: пришла сама, вошла прямиком в тронный зал и сказала князю, оцепеневшему от такой наглости, что обе его дочери прокляты. Та, что родилась красивой, обречена на безумие; а та, что родилась нечеловечески уродливой, видом своим будет обращать в камень любого, кто на нее взглянет. С красавицы, по словам зыны, можно было снять проклятие единственным способом: кто-то должен искренне захотеть взять ее в жены и, проведя вместе с ней и ее сестрой в одной комнате единственную ночь, дожить до утра.

С уродиной дело обстояло сложнее.

Претендент, доживший до утра, нашелся не с первого раза. Тот, которому в конце концов повезло, всю ночь напролет читал какую-то священную книгу — принес ее с собой в опочивальню принцесс; тем как раз исполнилось шестнадцать. Читал, читал, читал, и отблески зари осветили его поседевшие волосы, его состарившееся на двадцать лет лицо. Говорят, он и поныне читает, даже когда книги в руках нет, но князя это не тревожит, потому что его дочь-красавица с каждым днем становится все умнее, и в семейной упряжке, право слово, вполне хватает одного по-настоящему умного супруга. Второму достаточно быть послушным; а разве станет перечить жене тот муж, который вот уже пятый год только и делает, что читает незримую книгу?..

Что же случилось с сестрой-уродиной?

Ее после той ночи и след простыл.

Ты же понимаешь, путник, какова была участь чудища?

Князь, должно быть, решил не пытаться снять с нее проклятие и выгнал из дворца. А может, она сама сбежала, когда поняла, что судьба ее сестры изменилась: ведь если между ними были поделены красота и ум и при этом красота досталась одной сестре вся без остатка, то другая должна была быть очень сообразительной. Ну да, а как иначе ей удавалось столько лет избегать встречи с по-настоящему опасными противниками… если они вообще существовали, разумеется. Ибо одолеть ее удалось не силой, а сочетанием хитрости, любви и простодушия, против которых безоружен любой ум. Но я забегаю вперед, прости.

«Вижу, ты человек бывалый и знаешь то, что другим неведомо, — сказал городской голова. — Помоги победить скорпию — будь она хоть сто раз княжна, жизни от нее нет никакой. Мы в долгу не останемся».

Алистар обещал что-нибудь придумать и попросил дать ему волю в пределах города и окрестностей, что и было сделано.

Где-то с неделю он шнырял туда-сюда, разговаривал со всеми о разном — не о скорпии — и играл в корчме на дудке. Очень хорошо играл. Он вообще показался мне славным парнем, даром что с причудами, и как-то раз я осмелился спросить, откуда он такой взялся.

«Из сундука, — ответил Алистар с видом столь серьезным, что у меня отвисла челюсть. — В сундук сложили шерстяную одежду одного колдуна, а бросить туда пучки лаванды, полыни и розмарина позабыли. Когда через некоторое время крышку подняли, на волю вырвалась целая стая бледной моли, а в трухе, которая осталась от одежды, лежал плачущий младенец. Такая вот история, да!» Тут он ухмыльнулся и заржал, а я вновь почувствовал себя тупым бревном.

До сих пор не знаю, что хуже: если он надо мной издевался или если говорил правду.

И вот как-то раз отдыхал я после работы в кузне; сидел на пригорке и смотрел на солнышко, которое близилось к закату. Алистар подошел ко мне, и я по его бледному лицу сразу понял, что шутки-прибаутки кончились. Он тихо спросил, хочу ли я увидеть кое-что важное для Рафалы, но такое опасное, что это может стоить мне жизни.

Я согласился. Мы отправились в лес, быстро сошли с дороги и продолжили путь звериными тропами, которые Алистар разыскивал, должно быть, по запаху. Шли мы, шли, а потом вдруг оказались на длинной тропе, вдоль которой были аккуратно расставлены каменные изваяния, много, штук тридцать. И такие искусные, что дух захватывало! Они все до мельчайших подробностей повторяли людей, с виду совсем как живые. Я рот разинул, а потом в одном из изваяний узнал Ану, пропавшую девочку-гусятницу, и на ее лице увидел такой ужас, что сам чуть штаны не намочил. Потом услышал странные звуки. Тут Алистар — до сих пор он шел вперед, словно ничего особенного не видел; впрочем, он же и правда ничего не видел — резко остановился, одной рукой уперся мне в грудь, а указательный палец другой приложил к губам. Я замер. Он вытащил два спрятанных за пазухой листочка — я деревьев с такими листьями, зелеными с фиолетовым отливом, в наших краях не видел, а у нас много всего растет — и велел мне закрыть глаза, после чего прижал что-то к векам и… я понял, что хоть те и сомкнуты, мне все видно. С каждой секундой я видел лучше, пока не позабыл о том, что смотрю на мир не собственными глазами, а благодаря колдовству. Алистар опять жестом велел мне молчать и пошел вперед, ступая так тихо, что его не услышала бы даже мышь. Я как мог старался не шуметь.

Что же мы увидели, путник, в открывшейся за поворотом тропы лощине?

Ты не поверишь.

Я сперва решил, что на Дубину напал медведь, только не понял, почему он — Дубина, а не зверь — голый. Нечто огромное и косматое взгромоздилось на него и протяжно рычало. Потом я увидел, что у «медведя» ветвистые рога — и их было не два, и выглядели они совсем не так, как у оленя, к примеру. Целая корона из рогов. Шерсть у твари была не бурая, а зеленоватая; в ней что-то шевелилось, словно черви ползали. И она… ох, даже не знаю, как о таком говорить… словом, это была она, и занимались они там с Дубиной тем самым делом, которым могут заняться мужчина и женщина, сбежав подальше от любопытных ушей и глаз.