Стивен Кинг - Темная Башня
«Каммала, стрелок, каммала-кам-кам».
Из дверного проема в нос ударил щелочной запах, горький, как слезы. Запах… чего? Чего именно? Прежде чем он сумел ответить на этот вопрос, запах исчез, и Роланду не осталось ничего другого, как задуматься, а не причудился ли ему этот запах?
Он переступил порог, и Песня Башни, которую он слышал всегда, даже в Гилеаде, где она пряталась в материнском голосе, поющем ему детские песенки, наконец-то смолкла. Послышался еще один вздох. Дверь с грохотом закрылась за его спиной, но он не остался в темноте. Свет шел от самих спиральных окон, смешиваясь с отблеском заката.
Каменные ступени, достаточно узкие, аккурат для одного человека, уходили вверх.
— Вот идет Роланд, — крикнул он, и слова унеслись по спирали. — Ты, на вершине, услышь меня и прими с миром, если сможешь. Если ты мой враг, знай, что я пришел без оружия и желания причинить зло.
И он начал подъем.
Девятнадцать ступеней привели его на первую лестничную площадку (и к каждой последующей вели ровно столько же ступеней). Он увидел открытую дверь, за ней — круглую комнату. На камнях стены вырезали множество накладывающихся друг на друга лиц. Многих он узнал (скажем, Келвина Тауэра, склонившегося над раскрытой книгой). Лица смотрели на него, и он слышал их бормотание.
«Добро пожаловать, Роланд, прошедший много миль и много миров, добро пожаловать, выходец из Гилеада, из рода Эльда».
В дальнем конце комнаты находилась еще одна дверь, с темно-красными портьерами по бокам. На высоте шести футов от пола, точно на уровне глаз, в двери было маленькой круглое окошечко, чуть больше глазка в двери тюремной камеры. Комнату наполнял сладкий аромат, который он узнал без труда: такой запах шел от мешочка с сосновым саше, который мать сначала привязывала к его колыбельке, а потом — к первой кровати. Аромат этот сразу извлек из памяти те давние дни, как всегда удается ароматам: если какое-то чувство и служит нам машиной времени, так это обоняние.
Потом, как и горьковатый запах щелока, он исчез.
Мебели в комнате не было, на полу лежал лишь один посторонний предмет. Роланд подошел к нему, наклонился, поднял. Маленькая скоба-защелка из кедра, с привязанной к ней синей шелковой ленточкой. Он видел такие вещицы, давным-давно, в Гилеаде. Одно время сам носил такую. Когда костяная пила разрезала пуповину только что родившегося младенца, отделяя мать от дитя, такую скобу устанавливали чуть повыше пупка младенца, где она и оставалась, пока отросток пуповины не отваливался вместе с ней (сам пупок назывался тет-ка кан Ган). Этот кусочек шелка на скобе говорил о том, что она принадлежала мальчику. Скобы девочек повязывали розовой ленточкой.
«Так это моя скоба», — подумал Роланд. Еще несколько мгновений он, как зачарованный, разглядывал ее, потом положил туда, где она лежала прежде. Где ей было самое место. Когда поднялся, увидел личико младенца
(Так это и есть мой маленькой дорогой бей-бо? Если ты так говоришь, пусть так будет!»)
среди множества других лиц. Перекошенное личико, словно первый глоток воздуха вне материнского чрева ему совершенно не понравился, потому что уже пахнул смертью. Скоро ему предстояло дать оценку вновь сложившейся ситуации громким криком, который разнесется по апартаментам Стивена и Габриэль, вызвав улыбку облегчения на лицах слуг и друзей, которые его услышат (только Мартен будет хмуриться). Роды завершились, и ребенок родился живым, скажите спасибо Гану и всем богам. У рода Эльда появился продолжатель, а, следовательно, шанс, что достойное сожаления соскальзывание мира к гибели еще можно обратить вспять.
Когда Роланд выходил из этой комнаты, ощущение дежа-вю еще более усилилось. Как и ощущение того, что он вошел в тело самого Гана.
Он повернулся к лестнице и продолжил подъем.
Следующие девятнадцать ступенек привели его на вторую лестничную площадку и ко второй комнате. Здесь на круглом полу валялось множество клочков ткани. Роланд не сомневался, что все они — от детской пеленки, изорванной злобным незваным гостем, который потом прошел на балкон, чтобы взглянуть на поле роз, и обнаружил, что вернуться в комнату возможности у него нет. Он был невообразимо хитер, злобен и мудр… но, в конце концов, допустил ошибку, и теперь ему суждено расплачиваться за нее до скончания веков.
«Если он хотел только взглянуть на поле роз, чего потащил с собой весь боезапас, когда выходил на балкон?»
«Потому что это было его снаряжение, которое он всегда носил на спине», — прошептало одно из лиц, высеченных на изогнутой стене. Лицо Мордреда. Теперь Роланд не видел в нем ненависти, только печаль и тоской брошенного ребенка. И одиночеством лицо это соперничало с паровозным гудком в безлунной ночи. Никто не прикреплял скобу к пупку Мордреда, когда тот вошел в этот мир, а свою мать он сожрал в первую же трапезу. Никакой скобы, никогда в жизни, ибо Мордред никогда не был членом тета Гана. Нет, только не он.
«Мой Алый Отец никуда не ходил безоружным, — прошептало каменное лицо. — Особенно если находился вдали от своего замка. Он был безумен, но не до такой степени».
В этой комнате пахло тальком, который сыпала его мать, когда он лежал голенький на полотенце, после ванны, и играл только что открытыми для себя пальцами ног. Она присыпала тальком раздражение на коже, напевая при этом: «Непоседа, мальчик мой, День закончен, дорогой».
Этот запах исчез так же быстро, как и появился.
Роланд подошел к маленькому окошку, переступая через обрывки пеленки, и заглянул в него. Лишенные тела глаза почувствовали присутствие стрелка и тяжело перевернулись к нему. Во взгляде читалась ярость и чувство утраты.
«Выходи, Роланд! Выходи, чтобы мы могли встретиться лицом к лицу! Как мужчина с мужчиной! Глаз в глаз, если тебя это устроит!»
— Думаю, нет, — ответил Роланд, — потому что я не закончил свои дела. Осталось немного, но я их еще не закончил.
То было последнее слово, сказанное им Алому Королю. Хотя безумец осыпал его мыслями-криками, старался он напрасно, потому что Роланд более ни разу не оглянулся. Ему нужно было подниматься по лестнице, заглядывать в другие комнаты, прежде чем достичь той, что ждала его на вершине.
5На третьей лестничной площадке он заглянул в дверь и увидел вельветовое одеяние, которое он, несомненно, носил в один годик. Среди лиц на этой стене он увидел своего отца, только гораздо более молодого. Позже в его лице прибавилось жестокости, причиной тому стали события и ответственность. Но не здесь. Здесь по лицу Стивена Дискейна читалось: нет в мире ничего другого, способного доставить ему большее удовольствие в сравнении с тем, что сейчас у него перед глазами. В комнате стоял сладковатый, приятный запах, который он узнал: запах отцовского мыла для бритья. Голос-призрак прошептал: «Посмотри, Габби, посмотри сама! Он улыбается! Улыбается мне! И у него новый зуб!»
