Арина Воронова - Дети Брагги
— Не нравится мне все это, — пробормотал он, падая рядом со Скагги на солому.
— Не нравится что?
Не получив ответа, Скагги с трудом заставил себя встать на ноги, мрачно побрел к бочке, куда стекала с крыши дождевая вода, и, облокотившись на край, плеснул несколько пригоршней холодной дождевой воды на зудящие плечи. Вода кое-как смыла сажу, а холод взбодрил его. Натягивая полотняную рубаху, которую прихватил из лежавшей возле навеса кучи одежды, он заметил свежие заплаты и швы по переду, примерно на уровне пояса. Человеку, получившему такую рану, без сомнения, оставалось жить не более часа. Скагги смолчал. Предыдущий владелец, конечно же, не придет за рубахой назад, и Скагги не испытывал никакого неудобства, а уж тем более угрызений совести, что натягивает одежду мертвеца.
— Так что тебе не по нраву, мой господин? — попытался он съехидничать и одновременно подластиться к Гриму.
Из-под навеса вылетели заскорузлые от крови ножны, за которыми последовало неразборчивое, но явно недоброе бурчание.
— Много погибших? — не унимался он, хотя, в сущности, совсем не хотел услышать ответа.
— Мы уж во всяком случае потеряли меньше, чем они…
— А дружина конунга Карри Рану?
— Слава Одину, корабли целы. Хотя от ее людей едва пятая часть осталась.
— А…
— Шел бы ты к Бранру, что ли, глупые вопросы задавать.
— Но…
За ножнами из-под навеса вылетел тяжелый нож, потом наконец выбрался сам Грим и, не обращая больше внимания на Скагги, решительно зашагал через площадь, туда, где в устье боковой улочки покачивался над дверью в какой-то дом размалеванный зеленым деревянный кабан.
VII
Выпав, руна скажет тебе,
что настала пора стремлений и дум
прежних сбросить оковы, отступить,
когда нужно, и все, что имел ты,
оставить, силы сбирая для следующих битв.
Витязю смерть в бою — высшая участь
и чертоги Вальгаллы сулит.
Однако долг его перед родом
наследие предков храня,
их богатства и земли вернуть,
а для этого стоит и выжить.
В харчевне «Зеленый кабан» было дымно и шумно. На небольшом возвышении нестройно играла пара заезжих менестрелей с островов Эрины, и для развлечения подгулявших воинов танцевали доступные женщины. Над залом, смешиваясь с клубами сизого дыма витал дух празднества, победы. Танцующих пар не было, ни один уважающий себя воин не удостоил бы такой чести рабыню, но мужчины то и дело дергали ближайших танцовщиц за подолы юбок, и одна потеряла уже почти всю свою одежду под руками бессовестного гуляки. Нисколько этим не смущенная, она распутно повела плечом, вызвав на себя целый дождь монет.
У соседнего стола какой-то зеленый юнец с упоением рассказывал о ночной битве. На стенах он, судя по всему, если и был, то лишь последние часы второй ночи. Грим, вполуха слушая его хвастовство, только мрачно ухмыльнулся. Добрая сеча? Сколько храбрых воинов полегло в этой доброй сече! А битва за город еще не выиграна, как бы ни тявкал этот щенок. Грим вспомнил свистящие стрелы, клинки врага, проходящие на волосок от его горла или груди, или отблеск во вражьих глазах, горящих странным бешенством, которое сдерживало боль и заставляло их молчать перед лицом мучительной смерти. Франки сражались как истинные герои. С той и другой стороны падали, умирали воины, копья протыкали животы, топоры проламывали головы, выкалывали глаза стрелы — кровавая ярость сечи. Сладко будет павшим пировать у Одина. Гриму же хотелось напиться, чтобы забыть. Забыть, как вывалились ему под ноги внутренности из живота зарубленного франка. Забыть, как его забрызгало какой-то серой мерзостью, когда стоящему рядом с ним дружиннику размозжил голову пущенный из пращи камень. Забыть, во что бы то ни стало забыть, как его потянула некая страшная сила, как заставила она его вычерчивать руны, как он едва не потерял человеческий облик…
Гибель на поле брани — славная кончина для воина, но дыхание хозяина воронов всегда веяло ледяным холодом, и Грим почувствовал какое-то брезгливое презрение к этому сосунку из купцов, который так небрежно говорил о своем первом бое.
Внезапно под ударом чьей-то могучей ноги дверь едва не слетела с петель, и, занимая своей тушей дверной проем, на пороге возник гигант в драном плаще и кольчуге, ржавой от пятен засохшей крови. Из-под съехавшего набок шлема топорщилась рыжая борода, а сам ее обладатель, был, судя по всему, отчаянно пьян.
— Музыки! — невнятно взревел он. — И пива! Последнее прозвучало хоть тише, но гораздо яснее. К немалому своему облегчению Грим узнал голос Бьерна.
— Эй! — Грим даже привстал, чтобы его было лучше видно.
— Забери мою душу Хель! — удивился Бьерн и, прихватив по дороге со стойки кувшин дорогого южного вина и отмахнувшись от испуганного хозяина, захромал к столу Грима.
— Рад, что ты все ж сюда добрался. Ранен?
— А, не так уж все и скверно, — отмахнулся Бьерн. — Я продержался обе ночи. К счастью, франки порастеряли почти все свои стрелы, когда одна все-таки достала меня. Глам шумел, чтобы я остался на этом их захудалом дворе, мол, для охраны старейшин. Но пока меня держат ноги, я могу найти себе занятие и получше, чем валяться на соломе. Сам-то он довольно беспечно отнесся к тому, что едва-едва избежал смерти.
— Старик, что, тоже был на стенах?
— Нет, говорит, попал в засаду, когда добирался от этой бой-девки. Послушать его, ни дать ни взять валькирия.
— Он ничего не сказал, что там с кораблями?
— В первую ночь дружина Карри отбилась, это было еще при Гламе, а на вторую франки даже не дошли до них.
— Слава Одину, — пробормотал Грим и против воли добавил про себя: «И да храни меня Локки».
— Сюда! — загрохотал Бьерн куда-то в сторону хозяина харчевни. — Еще пива!
И повернувшись к Гриму, дан принялся пространно объяснять, что веселье здесь идет с самого утра. Один богатый торговец с юга, благодарный защитникам за спасение города и его товаров, угощает сегодня каждого забредшего в харчевню воина. Даже не спросив, что ему принесли, Бьерн залпом осушил свою кружку. Грим последовал его примеру в надежде обрести в ней забвение. Вскоре его голос уже присоединился к зычному пению Бьерна и остальных.
Голос рассудка занудно нашептывал, что следовало бы быть поосторожнее с хмельным, что, возможно, придется снова идти на стены, но пробивался он так смутно, будто сквозь какую-то вязкую кашу. Грим пил и пил, подгоняемый желанием пить еще, пока последняя капля усталости и торжества, ярости и горечи прошлых двух ночей не утонет в браге.
