Мария Теплинская - Дядька
— Что это ты, Ясю?
— Да так… Букашку снял.
— Покажи, какую?
— Да ну… Выбросил уже.
Вася не сводил теперь с него пристального и робкого взгляда. Немного помедлив, словно не решаясь, наконец спросил:
— Ясю… Ты на меня не сердишься? Ну, за то…
— Да брось ты! — успокоил Янка. — С чего мне сердиться?
И Василек опять счастливо заулыбался, словно прощенный ребенок.
А в поле земля была сухая, но мягкая, под ногами так и мнется. Картофельная ботва уже почернела, полегла, покрыла землю темной сетью.
Горюнец шваркнул в землю лопаты рядом с ворохом кулей, наваленных Митрасем. Мальчик выжидающе стоял тут же, сложа на груди руки.
— Вот гляди, Митрасю, — я буду копать, а ты выбирай: крупную сюда, мелкую — в этот мешок, знаешь, поди! Да смотри, хорошенько землю перетряхивай, чтобы ничего не осталось. Да гнилую в мешки не кидай!
Лопата легко режет землю, ворочая рассыпающиеся пласты, выскакивают из-под них крепкие желтобокие клубни. Митрась добросовестно ползает на коленях, выбирая картошку из развороченных гнезд.
— Много нынче мелочи уродилось, — отмечает он с невеселой заботой. В семенном мешке уже около четверти набралось, а в другом, где крупная, едва дно закрыто.
Вот мимо проходит Савка, толкает в спину:
— Куда такую здоровую в семена суешь? — слышит Митрась его окрик. — Такую есть можно. Лодырь он у тебя, Янка, вот что я тебе скажу! Худо работает.
Дядька в ответ промолчал, будто не слышал. Когда же Савка с сознанием выполненного долга гордо удалился, он лишь усмехнулся и развел руками:
— Ты глянь, какой пан полковник выискался! И все-то ему неймется!
Рядом — полоса дядьки Рыгора. В поле они вышли всей семьей, оставив дома лишь престарелую бабку Алену. Старшего, женатого сына Рыгор уже отделил, у того теперь своя полоска. Второй, Степан, живет еще в родительской хате. Вот он, чуть поодаль, лихо ворочает заступом; клубни из-под него так и катятся. У Степана широкие, налитые плечи, железные руки, мощная бычья шея. Русый чуб разметался по лбу, Степан то и дело отводит его рукавом. Вот он в упор поглядел на Горюнца, недовольно хмыкнул:
— Да ты, брат, никак и заступ держать разучился!
Митрась резко вскочил, глаза его вспыхнули.
— Кабы тебя столько лет во солдатах гноили… кормили бы гнильем да тухлятиной, да чуть что — батогами до полусмерти… Кабы прошел ты пешком столько верст, как он, ночуя во стогах да пустых амбарах, коркой сухой перебиваясь — поглядел бы я на тебя тогда, как бы ты с лопатой управился!
— Что? — Степан перевел на него свои близко посаженные блеклые глазки. — Тебя, клоп, спросить позабыли!
— Эй, хлопцы! — остановил его чей-то голос.
Это шел к ним дядька Рыгор, увидев, что назревает ссора. И в самом деле, Степан тут же умолк, едва увидел строго сведенные брови отца.
Тот, однако, даже не взглянул в его сторону, и подошел прямо к Янке.
— Ну как ты, сынку? — спросил он у Яся. — Все хорошо? Не задыхаешься?
— Да нет вроде. Ночью задыхался, а зараз ничего вроде. Да пока не страшно, а вот как дожди пойдут, снег мокрый повалит…
— Бог милостив — авось обойдется, — ободрил Рыгор. — Ты травки-то паришь — те, что Марыля давала?
Бабка Марыля, нынешняя ведунья, жившая теперь в лесной хатке, где прежде обитала бабка Алена, не так давно приходила в Длымь пользовать чье-то захворавшее дитя, и Янка попался ей навстречу. Старуха сразу приметила этого красивого, но явно хворого и не слишком счастливого парня и тут же рассыпалась перед ним в добрых советах, какие травки при его недуге лучше помогут. С тех пор Янка покорно глотал ее горькие отвары и добросовестно клонился над чугунком с горячей бульбой, дыша целебным паром и кутая при этом голову тулупом.
— Травки-то травками, — вздохнул Янка, — да только она еще и то говорила, что не простая у меня хвороба. То недоля злая, ее перстом я отмечен, никакими травками того не одолеть…
Рыгор хотел было что-то отметить, но тут с соседней полосы раздался недовольный окрик его жены:
— Эй, хозяин! Кончай лясы точить, работать бы шел! А ты, чахоточный, мужика моего от работы не отрывай смотри, а не то я те живо дыхалку поправлю!
Тетка Авгинья, не любившая Агриппину, к ее сыну тоже относилась неприветливо. Еще маленьким он внушал ей неприязнь — вероятно, оттого, что он с малолетства всем своим обликом — лицом, движениями, интонациями голоса — поразительно напоминал мать. К этому добавлялось еще и то, что ее муж Рыгор был привязан к этому хлопчику, словно к родному. Это очень задевало и обижало Авгинью, и она не раз попрекала мужа, что он-де, своих детей в глаза не замечает, а к Гранькиному присох. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она Янку так уж ненавидела — просто не привечала. Он знал это и старался пореже попадаться ей на глаза. А Рыгора он очень любил, а после того, как в отрочестве лишился отца, привязался к нему еще крепче. Однако же, когда рядом оказывалась Авгинья, он смущался, умолкал и прятал глаза, лишь бы не видеть ее недовольно поджатых губ.
Рыгор отошел. Горюнец проводил его долгим взглядом.
С некоторых пор их связывала еще одна нить, о которой, видимо, знали лишь они двое.
Несколько дней назад, в короткую пору затишья, Горюнец впервые за два месяца пришел на могилу матери.
Ветви растущей над нею старой вишни словно пригнулись ниже, устав за лето. На ней был теперь тяжелый разноцветный убор, отливающий желтым, розовым, пурпурным, и лишь кое-где яркими пятнами мелькали темно-зеленые листья.
Под вишней, положив лицо на руки, сидел человек. Голова его была низко опущена, упавшие русые волосы закрыли лицо; весь он сгорбился, съежась под серой свиткой. Лишь подойдя ближе, Горюнец узнал в нем Рыгора Муляву.
Рыгор услыхал шорох опавших листьев от шагов Янки и поднял голову. И тут Янка заметил, что веки у него припухли, а глаза немного покраснели, отчетливее проступили в них тонкие красные прожилки.
— Дядь Рыгор, вы что же это?.. Плакали?.. — Горюнец присел рядом, порывисто обхватил руками его голову, прижал к груди.
Рыгор мягко освободился, с покоем обреченного посмотрел ему в лицо.
— Душа у меня болит, Ясю, — глухо проронил он.
У Янки тревожно дрогнули брови: что-то пришло ему на память.
— Так это правда? — тихо, словно не веря, произнес он.
— Да, сынку. Любил я ее… Агриппину. Да что было поделать? Женат я тогда уж был, Ясю. Я ведь старше ее много: она еще вырасти не успела, когда меня оженили. Разминулись наши судьбы, не сошлись. Уж более двадцати годов миновало, как я ее потерял, и все эти годы я по ней терзался. А теперь вот померла она — и для чего мне жить теперь? Доживать только осталось… Нет ее больше на этом свете, а змеюка моя законная жива, и долго еще жить будет.
