Марина Дяченко - Скрут
Тень оказалась между Илазой и кабаном; зверь взвизгнул так, что у Илазы заложило уши, дернулся – и его метания сменились вдруг конвульсивной дрожью, а вопли – приглушенным, задыхающимся хрипом.
Илаза не желала видеть. Слышать он хотела еще меньше; вепрь кричал так, как кричал той далекой ночью умирающий волк, а у Илазы не было рук, чтобы заткнуть уши. Тогда она завопила сама – чтобы заглушить его крик хотя бы в собственных ушах.
Собственный ее кокон повторил конвульсии огромного тяжелого тела. Потом стало тихо-тихо; она приоткрыла было глаза – но делать этого ни в коем случае не следовало, потому что кабан еще жил, а бесформенная тень была рядом, приникала, впивалась…
Потом Илаза лицом почувствовала льющийся в ноздри ручей.
Утром у нее началась горячка.
Она куталась в рваный платок, пытаясь согреться. Она сидела на солнцепеке, но от этого сделалось только хуже. Она развела костер, но сил ходить за ветками не было, и потому огонь то и дело затухал. Потом пришел бред, и в бреду она видела Игара, бьющегося в сетях.
Вечером она совершенно уверилась, что умрет, и ни капли не огорчилась. Лежала на боку, свернувшись клубком, пытаясь дыханием согреть колени и ни о чем не думая. И только ощущение чужого присутствия заставило ее вздрогнуть и сесть.
– Что? Я тебя слишком сильно замучил?
Она сжимала зубы. Попытаться открыть рот – значит тут же и прикусить язык. Лихорадка.
– Ложись. Закрывай глаза. Теперь не бойся – я не хочу тебя пугать. Ну?
Она повиновалась. Сырая земля казалась горячей, как печь.
– Расстегни платье на спине. Я не хочу рвать… Не бойся.
Пальцы не слушались ее. Она отогнула несколько крючков и заплакала.
– Тихо. Все. Закрывай глаза. Я тебя уколю сейчас, почти не больно. Тебе станет лучше, и ты заснешь.
Она ощутила прикосновение к своему плечу – и чуть не закричала. Да закричала бы, если б могла.
Потом в спину будто ужалил слепень. Она содрогнулась, с шипением втягивая воздух.
– Да, больнее, чем я хотел… Но будет гораздо лучше, чем было. Потерпи.
Несколько минут она лежала, собравшись комочком, вглядываясь в цветные пятна, плывущие перед глазами; потом тело ее вдруг сделалось весенней землей, по которой плывет, разливается теплая речка.
Дрожь ушла. Речка заливала остывшие берега, и они расслабленно нежились, подставляя себя солнечным лучам. Все тело Илазы стало теплым и слабым, и легким, как подогретое вино. Она перевернулась на спину, все еще не открывая глаз, позволяя себе на минуту забыть о страшном, о далеком, о неизбежном…
Бесконечные бабочки перед глазами. Сумасшедший танец мотыльков. Легкомысленный пьяный смех, в котором нет ничего постыдного. Как хорошо…
Она заснула, и не видела во сне ни серой паутины, ни окровавленного Игара, ни умирающих вепрей.
Глава пятая
С первым снегом размеренное течение жизни прервалось ради большого, всеми любимого праздника – Заячьей Свадьбы.
Охота на зайца в этот день считалась плохой приметой; особым обрядом предписывалось изваять из первого снега длинноухую фигуру. От размеров этой заячьей статуи зависело очень многое – чем больше получался снеговик, тем спокойнее и удачнее предполагалась зима.
Вопящие от счастья дети, розовощекие подростки, непривычно добрые взрослые одной большой артелью собирали снег. Безжалостно сдирали его с земли, набирали в корзинки, тащили туда, где под руководством все той же Большой Фа трудились отец Кари и старший брат Вики – снежный заяц под их руками вырос выше человеческого роста, а круглый зад его вообще оказался огромным, как печка, и пригожая служанка, ковырявшая мизинцем в носу, сообщила прыснувшим подругам, что это, скорее всего, зайчиха…
Девочка смотрела, как падает снег. Прежде ей не приходилось вот так стоять под снежным небом; у нее ведь не было ни этой теплой, по росту, шубы, ни легкого пушистого платка, ни крепких сапог. Зиму она проводила, дыша на замерзшее окошко и выбегая во двор лишь по нужде – босиком, дрожа и ежась. Теперь она стояла под снегом и удивлялась.
Снежному зайцу уже прилаживали глаза-картофелины и нос-уголек; девочка вдруг поняла, что впервые с того самого далекого дня, когда она стояла на вершине холма и смотрела на готовое к бою войско – впервые с того дня она чувствует в груди теплое, спокойное счастье. Радость, которая, как она думала, не вернется уже никогда…
Она засмеялась, глядя, как Большая Фа прикладывает к собственной голове веник, объясняя ваятелем, как именно должно быть расположено правое заячье ухо…
Вечером явились гости.
Дети ныряли под столами, и девочка в самых неожиданных местах замечала то вороватую физиономию Вики, то смеющегося Йара, то уже обиженную чем-то Лиль; сама она удостоена была чести сидеть за столом с прочими взрослыми родственниками, причем на почетном месте – рядом с Большой Фа, напротив старшего гостя – веселого старика по имени Гуун.
Она ела много и с удовольствием; Большая Фа лишь изредка поправляла ее, показывая, как надо браться за нож. Гуун говорил о множестве маловажных вещей, и, вполуха прислушиваясь к его болтовне, девочка чувствовала, как тяжелеет голова, как сливаются в один гул отдаленные голоса гостей уо-уо-уо… Она счастливо, сонно, бессмысленно улыбнулась.
Гуун вдруг заговорил тоном ниже; голос его сделался серьезным, и к нему как-то сразу перестало подходить слово «болтовня».
– …Теперь мало кто. Теперь обычаев не помнят, Фа. Спешат… Когда мой отец впервые увидел мою мать, ей было семь лет. Когда судьба указала мне на Бронку, жену мою, ей было, как нашей малышке, десять… И у нас семеро детей, Фа. Мой отец умер, когда ему было девяносто – с коня упал… В роду Аальмара мужчины живут и до ста. Аальмар… храни его, небо. Аальмар чтит обычаи, Аальмар понимает, что такое невеста и что такое судьба. Аальмар не стал бы жениться на уже взрослой, незнакомой, лишь бы детей рожала… Аальмар…
– Аальмар, – прошептала девочка, засыпая.
…За полночь пошли провожать.
Ее несли на руках; изредка разлепляя веки, она видела белый снег под черным небом, серебряный след полозьев, и факелы, факелы, огни, светло, но не как днем, а по-особому, огненно, празднично, и в каждом дворе стоит снежный заяц большой или маленький, худой или толстый, а у одного была поднята лапа, и в ней зажата елочная ветвь…
Она вдыхала морозный воздух, и, вылетая обратно из ее ноздрей, он разделялся на два белых, ровных, клубящихся потока.
И единственное сожаление: жаль, нет рядом Аальмара…
* * *Школяр долго и сосредоточенно морщил нос; наконец Игар добавил ему еще два монеты:
– Ти-ар… Коли вернешься с уловом – вот… – он вытряхнул на ладонь оставшиеся деньги, ослепляя школяра золотым блеском. – Где живет, какого сословия… Но если скажешь, негодяй, кто тебя послал – убью!
Он хотел показать для верности нож – но передумал. Противно.
Школяр мигнул; это был, без сомнения, очень храбрый и очень жадный подросток. Девять из десяти его ровесников ни за какие деньги не отправились бы в управу со столь непростым поручением; правда, Игар не исключал, что школяр еще и хитер. Он уже получил достаточно, чтобы преспокойно уйти и не вернуться, или, скажем, навести стражу на странного оборванца, сыплющего золотом… Впрочем, это Игар уже завирается. В обличье щуплого школяра – воплощенное коварство!.. Эдак скоро придется шарахаться от фонарных столбов и бродячих собак…
Школяр ушел. Игар обещал ждать его в трактире – но вместо этого устроился на траве за пыльными кустами, откуда отлично были видны и вывеска, и порог, и дверь. Если школяр вернется не один – что ж, будет время перемахнуть через забор и уйти…
Он лег, положив голову на локоть. Ожидание изводило, как зубная боль; ожидание перекрыло даже тошноту, накатывающуюся всякий раз, когда перед глазами появлялось перепачканное кровью лицо торговца. Проклятые деньги… Проклятые…
А потом, в полусне, он принял легкое и веселое решение: освободить Илазу и покончить с собой. Разом скинуть этот груз, убить воспоминания, наказать преступления – прошлые и будущие… Потому что в будущем их больше. Потому что самое страшное его преступление еще впереди – он должен… привести Тиар, отдать незнакомую женщину на страшную смерть…
Он провалился в сон без сновидений – и проснулся оттого, что по лицу его полз зеленый клоп-черепашка. Тень от кустов сделалась длиннее; у входа в трактир лениво обменивались руганью два подмастерья, в одном из которых Игар с удивлением узнал Величку. Вездесущий, гад…
Сон нагнал на Игара какую-то особенную безнадежную тоску – ведь все наверняка напрасно. Тиар сменила имя; откуда ей взяться в этой переписи, если она больше не Тиар, или если она живет в другом городе, или в глухом селе, куда переписчики не добрались?..
В переулке загрохотали башмаки. Школяр-посланец, сияющий и возбужденный, вылетел на перекресток, пыля, как целый табун; Игар напрягся. В душе его сшиблись надежда и страх разочарования; он сидел на траве, успокаивая дыхание и убеждая себя, что, какой бы ни была принесенная школяром весть – она поможет ему в поисках. Она продвинет его вперед, хоть на волосок, но продвинет…
