Марина Дяченко - Скрут
Парень напрягся, глядя куда-то Игару за плечо; тот инстинктивно обернулся, желая видеть надвигающуюся опасность. В ту же секунду рука, сжимающая нож, была сильно отброшена в сторону, и сразу за этим парень ударил Игара головой в лицо, выскользнул из его рук и кинулся бежать вдоль забора. Он даже на помощь успел позвать – к сожалению, вопль из пересохшего горла получился хриплый и сдавленный. Парень набрал воздуха для следующего крика – в этот момент Игар, которому уже не надо было специально себя воодушевлять, нагнал его и вспрыгнул на плечи.
Отец-Разбиватель был жестоким человеком. Вцепившись в кудрявые волосы, с который слетела в пыль щегольская веревочка, Игар дважды ударил парня головой о землю – так, что пыль под ним сделалась мокрой и темной. Нож плясал в руке, подсказывая единственно правильное и безопасное решение. Еще минута – и кто-нибудь другой, случайный свидетель, одержимый нуждой, заглянет в пропахший мочой переулок…
– Выручку, скотина!
Продавец платков, придавленный Игаровыми коленями, обмяк. Игар рывком перевернул его на спину; недавно красивое и веселое лицо перепачкано было кровью и песком, из круглых, полных боли глаз катились слезы:
– Н-н… н-не дам…
Игар приставил острие ножа к правому глазу, обрамленному пушистыми светлыми ресницами. Парень вскрикнул; дрожащая рука наконец-то нашла за пазухой тугой кошелек:
– П-подавись…
Игар понял, что уже не сможет его зарезать. Резать надо было раньше – когда застилала глаза ненависть. Теперь, поверженного, плачущего – поздно…
Он сунул кошелек под рубаху. Запихнул в окровавленный рот своей жертвы синий шелковый платок, черным стянул локти – ох, и хороший товар… настоящий шелк, легкий и крепкий, как струна…
Парень молчал, сдерживая стон. На ходу отряхивая одежду, вытирая о штаны чужую кровь, Игар поспешил прочь.
Крики и гвалт, которые поднялись в переулке спустя минуту, не были слышны грабителю, потерявшемуся в толчее базара.
Таракан сидел на темном и липком столе, водил усами, не выказывая ни страха, ни удивления; Игар с отвращением смотрел на еду, силком заливая в глотку поганое, жидкое, теплое пиво. Таракан ничем не хуже и не лучше любого из посетителей трактира; пусть сидит. Везде, куда ни глянь, имеются рожи и погаже…
Болела рассеченная бровь. Игар держался за лицо, воображая, что голова его – это маятник, тяжелый маятник старинных часов, и вот он ходит туда-сюда, час за часом, год за годом…
– Парень, ты пьяный, что ли?.. Качается и качается, уже гости поглядывают… ты, если пьяный, того… Пошел вон, стало быть…
– Я трезвый, – сказал Игар с отвращением. – Трезвее всех твоих сволочных гостей, ты, подонок… Ладно-ладно. Сам уйду, не надо…
Он вышел, оставив нетронутую тарелку таракану.
За порогом стояла ночь – душная и облачная, и на небе, забитом невидимыми черными тучами, не было ни звезды. Не на что смотреть, нечем оправдаться…
Мутно горели фонари, отмечавшие двери трактиров; Игар зашел наугад, заказал пиво и снова сел в углу, держась за лицо.
…Илаза потеряна навсегда. Он сам потерян навсегда – потому что никогда не вымолить у себя прощения. Даже Святая Птица может простить… Но некого прощать, Игар-то умер, ходит пустая, обгаженная, оскверненная оболочка…
Он вытащил нож и сосредоточенно полоснул себя по пальцу. Сопляк, ничтожество. Руку себе отпили и успокойся – подумаешь, какое чудо сотворил… Мальчишки дерутся до крови, сам до крови дрался – а продавец платков еще тебя переживет, трижды по столько наторгует, продавец платков проживет долгую жизнь в довольстве, тепле и холе, и он будет щуриться на камин, когда ты, бродяга, станешь подыхать в сугробе…
…Неужели он и вправду собирался его убить?…
…Тонкая кость. Принц. Осквернился, недотрога. Белоручка поганая… Слюнтяй и трус. Если мужчина борется за жизнь и свободу любимой женщины – он должен идти и по трупам. Особенно если они еще при жизни… достойны были стать трупами… Каждый из нас – обладатель будущего трупа…
Илаза!!
…Записка ускользает в щель. Долгие минуты ожидания, полного звоном цепи дворовой собаки, которую прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке – обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…
Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.
* * *Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.
– За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же…
Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?
– За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…
Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине огромная, плачущая от бессилия муха.
– Я хочу пить… – повторила она жалобно. – Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…
Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.
Она замерла, прислушиваясь. Идущий, по видимому, прислушивался тоже; Илаза сильно закусила губу, уверяя себя, что это не Игар. Не Игар, не Игар; в такое нельзя верить, чтобы не умереть потом от разочарования. Это случайный путник, и следует крикнуть ему, чтобы он бежал прочь, уносил ноги, пока не поздно…
Случайный путник тем временем осмелел и продолжил путь; скоро Илаза, изогнувшаяся, как червяк на крючке, увидела его внизу, у подножия крупного дуба.
Случайный путник был огромен. Он был черен, покрыт жесткой щетинистой шерстью, снабжен двумя желтыми, загнутыми кверху клыками, длинным гофрированным рылом и четырьмя грязными копытами. Маленькие блестящие глазки остановились на Илазе, и во взгляде вепря ей померещилось удивление.
Она удивилась тоже. Странное дело – раньше, бывало, даже мертвая, окровавленная голова вепря, привезенная с охоты, пугала ее до дрожи; теперь, глядя на живого и свирепого красавца, разглядывающего ее с нескольких шагов, она ощутила лишь вялое любопытство. Если вепрь задастся целью дотянуться до нее, то, конечно, он дотянется. Что с того?..
Вепрь издал низкий, страшноватый хрюк. Потом еще; не сводя с Илазы наливающихся кровью глазок, подошел ближе. И о чем-то же думает, размышляла Илаза отрешенно. Какие-то мысли ворочаются в этой огромной, достаточно отвратительной башке. Верно, поросенок никогда прежде не видел женщин, висящих на дереве, как груши…
Вепрь рыкнул и легко, будто надутый воздухом, побежал к ней. Шелестели прошлогодние листья под бьющими в землю копытами; правое ухо вепря оказалось чуть надорванным, а правый же клык торчал чуть выше, нежели левый. Илазе казалось, что она ощущает спертый запах грязной свиньи. Вепрь приближался; Илаза следила за ним, как завороженная, однако ей так и не пришлось узнать, что собирался предпринять столкнувшийся с неведомым кабан.
Сеть упала беззвучно и красиво, как шелковый платок к ногам кокетки. Вепрь издал совсем уж утробный звук, рванулся, возмущенный – и тут же оторвался от земли, забился, вереща и покрываясь серым коконом, и наблюдавшая за ним Илаза наконец-то поняла, как это выглядит со стороны.
Трещали ветки. В какой-то момент Илазе показалось, что дерево не выдержит и связанный кабан рухнет на землю – однако множественные нити напряглись, распределяя вес кабаньей туши по веткам и веточкам, поднимая пленника выше, стягивая его сильнее; кабан уже не ревел – визжал, как недорезанный свиненок.
– Успокойся, – сказала она шепотом. – Побереги силы. Тут плевали на твои клыки… Умри с достоинством. Ты же все-таки вепрь…
Кабан не слушал ее. Он был молод и силен, и свиреп; он может так биться часами и часами. Смотреть на его борьбу было страшно; паутина, связывавшая Илазу, дергалась в такт движениям вепря. Она закрыла глаза и снова ощутила боль в груди и палящую жажду.
– За что? – спросила она шепотом, жадно слизывая со щек слезы. Слезы не утоляли жажды – они были горькими, как морская вода. Слезы пить нельзя…
– …Ты прекрасно знаешь, что наказана. И знаешь, за что.
Она напряглась. Слезы покатились чаще:
– Я… больше не буду.
За спиной ее скрипнул смешок:
– Хорошо. Пять минут поучительного зрелища – и я тебя отпускаю. Смотри.
Бесформенная тень скользнула от Илазы к вепрю; кабан, будто почуяв неладное, забился сильнее. Снова затрещали ветви.
