Юлия Остапенко - Тебе держать ответ
Сван Вайленте пожал плечами.
— Про то у неё спроси. Не мне судить.
— Она всё ещё плохая жена?
— А, ты об этом… Нет, не такая уж и плохая. С годами поумнела.
— Право же, тебе повезло. С бабами это редко случается.
— Она тебя часто вспоминала. Она жалеет о том, что тогда тебя сдала. Нашего первенца мы назвали Адрианом.
Эд смутился. Он почти забыл это ощущение, и поспешно отвернулся, боясь, что покраснел. Он вроде бы избавился от этого неудобного свойства, но в детстве он легко и часто краснел — мать говорила, это оттого, что у него слишком тонкая кожа. Что ж, со временем его кожа успела огрубеть, но иногда, изредка, он снова чувствовал себя четырнадцатилетним мальчишкой, глупым, ранимым и беспомощным. «Ох, Алисия, — подумал он. — Бетани права, во всём права: мне и на тебя было все эти годы наплевать».
— Когда всё это кончится, — сказал Вайленте вполголоса, — ты позволишь мне привезти её сюда? Или приезжай к нам сам. Она будет рада видеть тебя.
— Когда всё это кончится, — после долгого молчания повторил Эд. — Сван, а это кончится? Ты вправду так думаешь?
— Конечно. Всё кончается, Адриан.
Да, верно. Кончается всё. Вопрос только в том, как.
«Если бы я только мог увидеться с конунгом», — в который раз взмолился про себя Эд. Он знал, кого молил… нет — у кого требовал этого единственного шанса. «Ты же сама говорила — мне стоит только понять, чего я хочу! Только захотеть — и ты мне это дашь! Ну, так дай же! Или хотя бы ответь! Почему ты молчишь?..» Он вспомнил иссохшую старуху, угасавшую в доме над утёсом, и темнокожую, темноглазую роолло с полными и кисло-сладкими, словно вишни, губами. «Уже можно», — сказала ему она, так если можно — почему ты мне не даёшь сделать это?..
Хотя, может быть, это не она? Может, это Гилас или Молог вмешались в то, что творит на земле их своенравная, безумная дочь Янона? Может, так они мстят Эду Эфрину за то, что он сжёг «Светлоликую» посредством мологова огня? Они хотели, они решили наслать на Бертан мор — а их дочь им противилась; отчего? Может быть, от глупого, бессмысленного бунта детей против родителей — того самого бунта, который вынуждал четырнадцатилетнего Адриана Эвентри убегать от всех взрослых, которые пытались управлять его жизнью? «Может быть, — думал он с возрастающим ужасом, — то, что я делаю — и впрямь противно богам, может, я не спасаю, но только делаю всё ещё хуже?.. Ведь я в ответе за всё. Что бы ни случилось, сколь угодно дурное — это будет моя вина».
«Я прав? Скажи мне. Только это скажи: я прав?!» — почти кричал он, пытаясь пробиться сквозь стену, которую много лет назад сам же и построил, не желая слушать никого, будучи уверен, что всё делает правильно.
Вайленте, стоявший рядом с ним, глядел, к счастью, не на него, а на ворота Сотелсхейма, потому не заметил резкой бледности, разлившейся по лицу Эда. И потому-то он первым увидел то, чего, ослепнув от слишком близко подошедшего понимания, не мог увидеть Эд.
Но потом лорд Вайленте протянул руку, указывая вперёд, и тогда не увидеть он уже не мог.
— Адриан, смотри… Похоже, боги тебе всё-таки ответили, — вполголоса сказал он, и Эд, разом очнувшись, резко повернулся туда, куда он указывал.
И увидел ответ.
Окованные железом ворота Нижнего Сотелсхейма, которые не мог взять ни один таран, медленно поднимались, десятифутовая в толще стена втягивала в свои недра дуб, окантованный стальными зубцами. Одинокий всадник в золочёных доспехах, со щитом, разделённым на жёлтое и оранжевое поля, выехал и поскакал через поле, разделявшее стены Сотелсхейма и лагерь свободных бондов. Он держал наперевес то, что Эду в первый миг показалось копьём; но, преодолев половину пути, всадник взметнул древко к небу, и по ветру развернулось и заполоскалось самое немыслимое, самое невероятное знамя — белый флаг!
Парламентёр в цветах Фосигана вышел с белым флагом!
— Молог раздери! Они сдаются! — изумлённо крикнул кто-то, и крик этот словно пробудил закосневший в бездействии лагерь Адриана Эвентри от двухмесячной спячки. Люди вскакивали, хватались за оружие, бессвязно переговаривались. Удивления было больше, чем радости. Рядом с Эдом вмиг оказались почти все бонды, пришедшие с ним к Сотелсхейму: Ролентри, Карстерс, Тортозо, Блейданс, Тартайл. Вдалеке страшно бранился старый Флейн, который давно уже не мог передвигаться самостоятельно и теперь поносил замешкавшихся оруженосцев, служивших ему поводырями.
— Что происходит? Ты говорил с кем-то? — возбуждённо спрашивал Бертран, заглушая наперебой галдящих бондов. Он примчался сюда с тренировочной площадки и был весь в мыле, от него несло потом и кровью, словно он только что прибыл с поля боя. Его ноздри раздувались, пот блестел между отрастающими щетинками волос на бритой голове. Почему-то в этот миг он показался Эду особенно юным. Мальчишка, жадный до драки… Эд чувствовал себя стариком в сравнении с ним. Но потом вспомнил, что именно этот мальчишка собственноручно отсёк голову Дэйгону Одвеллу.
Всадник в цветах Фосигана неподвижно стоял посреди поля. Конь под ним, такой же белый, как знамя на древке, нетерпеливо гарцевал, едва сдерживаемый рукой всадника.
— Коня мне, — сказал Эд, когда гомон вокруг немного улёгся. — И доспехи без знаков.
— Зачем?! — изумился юный Тартайл, широко распахнув глаза; он был на год моложе Бертрана и изумлялся чаще прочих. — Вы не выедете к нему в ваших цветах? Посмотрите, это же официальный парламентёр! Сотелсхейм сдаётся!
— Бертран, помоги мне переодеться. Ни минуты нельзя терять, — не ответив мальчишке, сказал Эд. Его брат ошарашенно кивнул. Бонды расступились, когда они быстрым шагом прошли по лагерю и скрылись в палатке Адриана. Тот немедленно стал расшнуровывать завязки наруча, не отводя глаз от красно-белой эмали, которой была покрыта сталь.
— Адриан, что ты делаешь? — тихо спросил Бертран.
Тот не ответил. Бесполезно объяснять, да и времени нет. Он знал, кто выехал к нему сдавать город, — и очень сомневался, что действительно с этой целью. Но это и не важно. Главное, Янона наконец ответила на его мольбу. Она дала ему шанс всё изменить. Тот самый единственный шанс, который ему и был нужен. Теперь всё пойдёт как надо.
Кто-то принёс лёгкий доспех из вареной кожи — видимо, первое, что удалось найти. Эд ехал на переговоры, а не на бой, потому вполне можно было удовлетвориться этим — главное, что доспех был нейтральных, ничьих цветов — ржаво-коричневый. «Точно такого же цвета была моя куртка в тот день четыре года назад, когда я испортил охоту конунга», — вспомнил Эд и улыбнулся. Славный знак. С этого мы начали, мой конунг, этим и закончим. Как верно подметил Сван — всё заканчивается рано или поздно.
