Хартман Рейчел - Серафина
На последних строках он смотрит на меня, не отрываясь; мне страшно, что подведет голос. И так едва хватает воздуха на «верую я». Вдыхаю, но воздух натыкается на что-то в горле, проталкивается внутрь с трудом, словно глубокий вдох после рыданий.
Это чувство сводит с ума своей многогранностью. Словно замечаешь на земле трудную добычу после долгого дня бесплодной охоты — и возбуждение от предвкушения погони, и страх, что все может закончиться ничем, но нет никакого сомнения, что ты попытаешься, потому что от этого зависит самое твое существование. Еще мне вспоминается первый раз, когда я спикировала с прибрежного утеса, не расправляя крылья до самой последней секунды, а потом скользнула над гребнями волн, уклонившись от их пенной хватки, смеясь над опасностью и одновременно ужасаясь тому, как она была близка.
— Я так рада, что вы здесь, — говорю я. — Теперь мне понятно, что я очень вас расстроила. Этого в моих намерениях не было.
Клод, потирая шею ладонью, морщит нос и готовится сказать, что вовсе не расстраивался. Кажется, это называется бравадой. Она присуща не только юристам — и даже не только мужчинам — но в сочетании того и другого практически неизбежна. Обычно я бы просто пожала плечами, но сегодня мне нужно, чтобы он был со мной честен. Это — начало конца. Протягиваю руку и беру его ладонь в свою.
Разряд, который мы оба чувствуем — потому что я вижу, что его пронзило то же ощущение, — похож на электричество, но я никогда не смогу употребить при нем подобную метафору, потому что эту концепцию с ним обсуждать нельзя. Увы, таких тем много, но я надеюсь — надеюсь слепо, поставив на кон всю свою жизнь — что в конце концов это окажется неважно, что вот этого, того, что возникло между нами, будет достаточно.
— Линн, — начинает он хрипло. Подбородок слегка дрожит. Он тоже напуган. Почему обязательно должно быть так страшно? Какой в этом смысл? — Линн, — повторяет он, — когда я думал, что вы больше никогда не захотите меня видеть, я будто шагнул с края башни в пустоту: и земля приближалась с ужасной скоростью.
Метафоры — неловкий способ выражения мыслей, но эмоция по самой своей природе не оставляет более четких и разумных способов. Я еще не овладела искусством в достаточной степени, но подобные сравнения каждый раз задевают меня за живое своей нечаянной точностью. Хочется кричать «Эврика!», но говорю иначе:
— Я чувствовала то же самое! Точно то же самое!
Другая рука тянется к его лицу, и я ее не останавливаю. Он подается на ласку, будто кот.
И вот в этот момент я осознаю, что сейчас его поцелую, и сама мысль наполняет меня… даже не знаю, будто мне только что удалось решить уравнения прогноза Скиввера или, еще лучше, будто я постигла Единое уравнение, осознала числа, стоящие за луной и звездами, горами и историей, искусством, смертью и томлением, будто пределы моего понимания расширились настолько, что могут вместить целые вселенные от начала до конца времен.
Приходится усмехнуться над этой тщеславной мыслью, потому что я и настоящего-то не понимаю, и в мире нет больше ничего, кроме этого поцелуя.
Воспоминание оборвалось, выбросив меня не в сад, а в реальный мир. Холодный, жесткий пол, мятая сорочка, вкус горечи во рту, одиночество. Голова кружилась, перед глазами все плыло и… фу! Она целовалась с моим отцом.
Я откинула голову на кровать и задышала размеренно, пытаясь выбросить из головы чувство настолько ужасное, что мне не хватало смелости его осознать.
Пять лет я подавляла всякую мысль о ней. Амалин Дуканахан из моих детских фантазий сменилась пустотой, провалом, пропастью, в которой свистели ветры. Я не могла заполнить пустоту Линн. Это имя для меня ничего не значило; оно было пустым символом, как ноль.
Из одного этого воспоминания я узнала о ней в тысячу раз больше, чем раньше. Я знала, как лежало перо в ее пальцах, как колотилось ее сердце при виде моего отца, как глубоко ее трогала красота звуков. Знала все, что она чувствовала; я была ею и чувствовала это сама.
Подобная глубина понимания, конечно же, должна была бы меня к ней расположить. Я должна была бы ощутить связь между нами, радость от того, что нашла ее, хоть какое-то теплое, пылкое облегчение, покой, хоть что-то. По-крайней мере, что-нибудь хорошее. Наверное, даже не важно, в каком смысле хорошее?
Небеса, она ведь была моей родной матерью!
Но ничего подобного. Я заметила чувство издалека, поняла, как оно мучительно, и задавила его так, что в конечном счете не почувствовала ровным счетом ничего.
Кое-как подняв себя на ноги, я поплелась в другую комнату. Маленький хронометр показывал два часа пополуночи, но мне было все равно, разбужу ли я Орму. Он заслужил сегодня не выспаться. Я сыграла наш аккорд, а потом еще раз — громче и вреднее.
Голос Ормы прорезался неожиданно четко:
— Я не знал, ожидать ли от тебя сообщения. Почему ты не пришла?
Пришлось постараться, чтобы собственный голос меня послушался.
— Полагаю, ты не волновался.
— О чем конкретно?
— Один из моих гротесков странно себя ведет. Я собиралась выйти в город после заката, но так и не добралась до тебя. Тебе не пришло в голову, что что-то могло случиться?
Последовало задумчивое молчание.
— Нет. Полагаю, сейчас ты скажешь, что все-таки случилось.
Я вытерла глаза рукой. Сил спорить не было, так что я просто рассказала обо всем, что произошло: об опасениях насчет Летучего мыша, о видении, о материнских воспоминаниях. Уже закончила, а он молчал еще так долго, что пришлось постучать пальцем по глазу котенка.
— Я здесь, — отозвался Орма. — Повезло, что не произошло ничего плохого, когда у тебя случилось видение.
— Есть идеи по поводу Мыша?
— Кажется, он осознает твое существование, — сказал Орма, — но я не понимаю, почему ситуация изменилась со временем. Джаннула видела тебя с самого начала.
— И стала такой сильной и восприимчивой, что я с трудом от нее избавилась. Может, лучше запереть Мыша сейчас, пока я еще в силах это сделать?
— Нет, не нужно. Если он слушается твоих просьб, быть может, от него больше пользы, чем угрозы. Еще столько вопросов остается без ответа. Почему ты его видишь? Как он видит тебя? Не упускай возможность. Ты ведь можешь вызывать видения сама: так поищи его.
Я пробежалась пальцами по клавишам спинета. Последнее предложение было слишком смелым, но и совсем изолировать Мыша тоже казалось неправильным.
— Возможно, в конце концов он найдет способ заговорить с тобой, — продолжал Орма.
