Память льда - Эриксон Стивен

— Послушай, Серебряная Лиса, если Мхиби заперта в ловушке кошмарных снов, то ее жизнь превратилась в проклятие. И при таком раскладе единственным проявлением милосердия будет положить конец этому кошмару — раз и навсегда.

— Нет! Она — моя мать, и я ее не брошу!

И, развернув лошадь, молодая женщина ускакала.

Паран озадаченно глядел ей вслед.

«Серебряная Лиса, что за интриги ты плетешь вокруг своей матери? Какую участь ей уготовила? Скажи нам, пожалуйста, чтобы всем стало ясно: за тем, что мы считаем предательством, на деле кроется нечто совсем иное.

Да только правда ли это?

И кто же тогда за всем этим стоит? Явно не Рваная Снасть. Нет, должно быть, это происки Ночной Стужи. Ты замкнулась, ощетинилась, отгородилась от меня. А ведь лишь каких-то два месяца тому назад все было наоборот. Тогда ты всячески пыталась раскрыть мое сердце.

Воспоминания о нашей единственной ночи… тогда, в Крепи… для тебя это просто обрывки чужих воспоминаний. Я начинаю думать, что все, случившееся тогда, было гораздо важнее для меня, чем для тебя, Рваная Снасть… Ты ведь прожила на свете больше моего, уже успела познать и радости любви, и горечь утрат. А кем был я? Совсем еще мальчишкой, зеленым юнцом.

В любом случае прошлого уже не вернуть.

Эх, заклинательница из плоти и крови, ты стала холоднее, чем т’лан имассы, которыми теперь командуешь.

Что ж, они нашли себе достойную повелительницу».

Из трех десятков барж и наплавных мостов, которые паннионцы использовали для переправы через Серп, пригодными оказались не больше трети. Остальные пали жертвами чрезмерного усердия Белолицых баргастов в первые дни битвы за Капастан. Каладан Бруд послал отряды своих наемников, приказав собирать и вылавливать повсюду обломки, чтобы потом сделать из них хотя бы несколько простеньких плотов. А пока что единственный действующий паром и десять уцелевших барж сновали туда-сюда через реку, под завязку нагруженные солдатами, лошадьми и припасами.

Итковиан медленно брел по берегу, наблюдая за переправой. Лошадь он оставил пастись на холмике с густой сочной травой и теперь наслаждался одиночеством и тишиной: лишь плеск речных волн да шелест гальки под ногами. Соленый ветер, дувший с моря, услужливо уносил прочь все иные звуки: мычание волов, ржание лошадей, крики погонщиков и скрип весел.

Пройдя еще немного, он заметил на берегу какого-то человека, который сидел, скрестив ноги, лицом к переправлявшейся армии. Ветер ерошил его буйную шевелюру. Одежда незнакомца была довольно поношенной и явно с чужого плеча. Подойдя ближе, Итковиан увидел, что человек этот отнюдь не предается праздному созерцанию, а сосредоточенно рисует что-то на куске холста, прикрепленного к деревянной основе. Художник то вскидывал голову, то вновь опускал ее. Кисть с длинной ручкой так и мелькала в воздухе, оставляя на полотне разноцветные мазки. Живописец что-то бормотал, ведя разговор с самим собой.

Впрочем, нет, возможно, собеседник у него все-таки был. Один из камней у ног художника вдруг шевельнулся, оказавшись крупной жабой оливково-зеленого цвета.

Итковиан подошел поближе.

Жаба первой заметила его и что-то сказала на языке, которого «Серый меч» не знал. Художник оторвался от холста.

— Не люблю, когда мне мешают, — проворчал он по-даруджийски.

— Прошу простить мое вторжение.

— Постойте-ка! Да ведь вы — Итковиан! Защитник Капастана!

— Несостоявшийся защитник.

— Как же, многие знают слова, которые вы произнесли во время встречи на холме. Но все это глупости. Когда я буду писать картину, посвященную обороне Капастана, то придам вашему поражению благородный оттенок. Каким образом? Возможно, через позу или взгляд? Или, допустим, особый разворот плеч? О, мне нравится, как вы сейчас стоите! Да, именно то, что нужно. Благодарю, я запомнил. Прекрасно. Великолепно.

— Вы малазанец?

— А кем же, интересно, я еще могу быть? Разве Каладан Бруд побеспокоится о наглядном отображении истории? Да у него и летописцев-то нет. То ли дело покойный император Келланвед. О, этот человек понимал толк в батальной живописи. В каждой армии у него имелись художники. Каждая кампания оставалась запечатленной на полотнах! А какие таланты! Какая наблюдательность! Какой размах! Выдающиеся мастера! Не побоюсь назвать их гениями. Например, Ормулоган из Ли-Хена!

— К своему стыду, я никогда не слышал этого имени. Вероятно, он был одним из величайших художником Малазанской империи?

— Что значит был?! И до сих пор им остается, разумеется! Это же я — Ормулоган из Ли-Хена. Ну да, имеющий многочисленных подражателей, но до сих пор так никем и не превзойденный, Ормулоган серайт Гумбль!

— Внушительный у вас титул.

— Да какой же это титул? Эх, солдатское простодушие! Гумбль — мой критик.

И живописец махнул рукой с кистью в сторону жабы:

— Гумбль, хорошенько все запомни, чтобы потом в полной мере оценить безупречную точность моих наблюдений. Итак, воин стоит прямо, не правда ли? Однако его кости словно бы из железа, ибо они способны выдержать груз сотни тысяч камней… а точнее — душ. Присмотрись повнимательнее к его лицу, Гумбль, и ты тогда поймешь характер этого человека. И знай, хоть я уже и ухватил самую суть на своем холсте, когда писал переговоры под Капастаном, тем не менее… в этом образе ты узришь истину: миссия Итковиана еще не закончена.

«Серый меч» вздрогнул.

Художник довольно улыбнулся:

— Ну что, воин? Глаза художника слишком проницательны, и вам стало неуютно под моим пристальным взглядом, да? Не вам одному. А теперь, Гумбль, давай излагай свое мнение. Я же чувствую, что внутри у тебя все бурлит. Валяй!

— Ты безумец, — коротко изрекла жаба. — Простите его, несокрушимый щит. Этот гениальный живописец имеет обыкновение размягчать краски во рту. Часть слюны попадает ему в глотку, а оттуда разносится по телу и отравляет мозг.

— Отравляет, отупляет, оглупляет. Да-да, я все это слышал от тебя бессчетное число раз. Меня уже тошнит от твоих слов!

— Тебя вообще от всего тошнит, — сонно моргая, заметил ему Гумбль. — Несокрушимый щит, я вовсе не критик, а только скромный наблюдатель, который, когда ему предоставляется такая возможность, высказывается от имени бессловесной толпы, или, употребляя любимое слово нашего творца, — от имени быдла. Эти несчастные не только лишены способности к самовыражению, но даже не могут связно изложить свое мнение, а потому обладают угнетающе дурным вкусом. Я мог бы привести несколько примеров, но, дабы поберечь ваши уши, не стану этого делать. Таким образом, мой скромный дар состоит в том, чтобы высказываться о непреходящей ценности творений нашего гениального живописца, что дает ему силы продолжать свой вдохновенный труд. Увы, так устроен каждый художник.

— Ах ты, скользкая тварь! — не то осуждающе, не то одобрительно произнес Ормулоган. — На, держи свою муху! Ты честно ее заработал.

Живописец запустил перемазанные красками пальцы в сумку, что висела у него на поясе, достал оттуда жирную оленью муху и бросил ее жабе. Муха еще сучила лапками, однако крылья у нее были оборваны. Гумбль проворно скакнул вперед и слизнул угощение розовым языком.

— Так вот, как я уже говорил, — продолжил он, но Итковиан перебил диковинное животное:

— Позвольте мне задать вопрос господину художнику.

— Только покороче, а то я растеряю ценные мысли.

— Слушаюсь… Господин Ормулоган, вы говорили, что каждая кампания непременно должна остаться запечатленной на полотнах. Так повелось еще со времен покойного императора Келланведа. Но разве нынешней императрице нужны картины о подвигах армии Дуджека, которую она объявила вне закона? Зачем ей наглядная память о человеке, ставшем отступником и врагом Малазанской империи? Но в таком случае для кого же вы пишете свои картины?

— Отображение истории должно быть правдивым. Нельзя выпячивать одно и замалчивать другое. Только лживые правители подгоняют историю под себя… А потом, что мне оставалось делать? Возвращаться на родину? Далеко и хлопотно. Осесть в Даруджистане и малевать слащавые картинки, зарабатывая на пропитание? Знаете, я уже как-то свыкся с армией Дуджека. Уж лучше походная жизнь, чем прозябание в так называемом городе Крепь, где существуют так называемое сообщество творцов и их так называемые покровители. Жаль, вы не видели мазню этих так называемых художников, озабоченных поисками так называемых «новых средств отображения действительности»!