Майра - Оливия и Смерть
Гельмут Адвахен расхаживал по приёмной, словно не находил себе места. Он тоже вырядился в чёрное, но такова была его обычная манера одеваться. Хотя молодой человек возмужал и сильно раздался в плечах с тех пор, как Патрик виделся с ним в последний раз, его кожа по-прежнему оставалась бумажно-белой, а движения сохранили некоторую угловатость. С тех пор, как графа Леонида Адвахена разбил паралич, его единственный сын заправлял всеми делами семьи, и говорят, делал это в своём роде неплохо. Гельмут стал спокойнее и увереннее, у него появилась привычка взвешивать свои действия заранее, что говорило о наступившей зрелости. Молодой граф был по-своему красив, но Патрика раздражала его манера настойчиво подчёркивать в своей внешности нечто роковое. Чёрные глаза на бледном лице, обрамлённом чёрными, как смоль, волосами, казались бездонными и мрачно сверкали, а вечно чёрный наряд навязчиво напоминал о духах ада и их тёмном предводителе.
Из-за тяжёлой красно-золотой портьеры появился монах, видимо, помогавший Мариэнелю в спальне герцога. Все лица мгновенно повернулись к нему. Невозмутимость брата милосердия приняла оттенок сознания собственной значимости. У него был низкий негромкий голос, который, тем не менее, был хорошо слышен, потому что в приёмной и в коридоре мгновенно повисла тишина.
Монах обращался к епископу:
– Ваше святейшество, доктор сказал, что уже пора.
Заметно поморщившись при словах "доктор сказал", епископ неожиданно легко поднялся с кресла.
– Господь назначает время, – сухо отозвался он и, сделав знак спутнику со святыми дарами следовать за ним, скрылся в спальне. В толпе, скопившейся в коридоре, пронёсся вздох. Несколько голосов заговорили одновременно. Патрик знал почти всех, кто стоял здесь, не будучи допущенным в святая святых: большинство праздные гуляки, многих из которых Оттон приблизил ко двору за какие-то заслуги их родичей перед короной, о чём тут же забыл. Плечом к плечу с поэтом стоял регент кафедрального хора Йохан Дайгель. Патрик поздоровался с ним, и тот ответил после едва заметного колебания.
– Её светлость герцогиня Лодовика велела узнать, как тут, – объяснил он, хотя поэт и не думал спрашивать. – Она плохо себя чувствует…
Они оба не сговариваясь взглянули на бархатную портьеру, отделявшую их от маленького полутёмного ада, в котором погибал Оттон. Воистину, вот уж кто действительно себя плохо чувствовал…
– Где супруга герцога? – тихо спросил Патрик. Регент пожал плечами.
– Молится в своих комнатах. Велела позвать, когда его святейшество закончит.
– Она может и опоздать.
Дайгель пристально глянул на поэта.
– Вы знаете, что это?
– Я слышал, обострение болезни печени, – Патрик ответил взглядом на взгляд. Регент опустил глаза.
– Пятьдесят два года – это не возраст, чтобы умирать, – уныло сказал он. – Напротив, я сказал бы, самый расцвет. Мой отец в пятьдесят шесть в третий раз женился и зачал двух моих сестёр…
– Вы были здесь ночью?
– Нет. Но слышал, что под утро его светлости стало значительно хуже. Ещё вчера вечером он с большим трудом мог разговаривать. Говорят, он отослал своего сына в Д., в клинику для глухих. Может, оно и к лучшему. Отец Викторий сказал, что его светлость ужасно выглядит…
Из спальни быстрыми шагами вышел доктор Мариэнель. Все, кто был в приёмной, кинулись к нему с одним и тем же вопросом на устах, но он властно остановил их, сказав:
– Потом, господа, потом.
И первые персоны государства отступили перед его профессиональной уверенностью. Он миновал гвардейский заслон, в коридоре ему поспешно освобождали дорогу. Патрик двинулся было за ним, но увидел воспалённые глаза, измождённое тяжёлой бессонной ночью лицо и не решился заговорить.
– Должно быть, пошёл отдохнуть, – прокомментировал Йохан Дайгель. – Он с вечера у постели герцога. Сейчас там епископ, это надолго…
– Вы правы.
Патрик вздохнул. Ему вдруг захотелось остаться в одиночестве. Находиться в толпе, когда вокруг тебя рушится мир – бессмысленно. Поэт отправился в дворцовую часовню, сочиняя по пути молитву.
– Господи, он старался быть хорошим слугой Тебе и добрым правителем. Ты дал ему тяжкую ношу при жизни, подари же теперь лёгкую смерть…
Он вернулся к себе примерно через час. В уютной чистой комнате с камином, заменявшей Патрику приёмную, на подносе лежала одна-единственная записка. Поэт распечатал её и узнал руку Мариэнеля. Должно быть, слуга, принёсший послание, был здесь совсем недавно. На чистом листке почерком, выдававшим сильную усталость, было выведено всего два слова: "Чёрная пена".
Патрик бросился в кресло у камина и тихо заплакал.
К вечеру было объявлено, что Оттон скончался. Потянулись длинные часы разговоров, обсуждения предстоящих похорон. Часть придворных ринулась в город заказывать траурные наряды, остальные, как выяснилось, успели позаботиться об этом заранее. Пока тело обмывали и обряжали, дворец казался странным призрачным царством: он был полон жизни деятельной и густой, но приглушённой, почти бесшумной. Тёмные фигуры двигались по коридорам, ведя тихие разговоры и печально покачивая головами, и лишь достаточно приблизившись к собеседникам, можно было обнаружить, что они обсуждают вполне земные вопросы: на какой день перенесут обед у графов Б., в каком платье будет на отпевании баронесса А… Слуги сновали быстрее и бесшумней прежнего, хотя, казалось, такое невозможно. Зеркала были завешены, цветные витражи затянуты крепом, в коридорах мелькало вчетверо больше, чем обычно, чёрных сутан и коричневых ряс. Было душно от искренней и притворной скорби, от витавшего повсюду запаха ладана, горячего свечного воска и сосновой хвои. Запах этот пропитывал всё: мебель, ткани, причёски, разговоры, мысли…
Патрик решил не беспокоить Мариэнеля расспросами, тем более, что главное уже было сказано в записке. Вместо этого поэт поехал домой, чтобы отдать усопшему последний долг. Песнь на смерть правителя упорно не хотела складываться, что-то внутри отказывалось верить в столь неожиданный и трагический конец.
Он отправил лакея к Хуго, чтобы тот подавал коляску, собрал со стола кое-какие бумаги, выпил золотистого бренди из заветной бутылки, припрятанной в шкафу за книгами. Внутри было пусто, прошлое казалось безмятежным цветным сном, а будущее застилала мгла. Поэт всё медлил покидать эти комнаты, всё бродил по ним, как будто ему уже было сказано, что он больше сюда не вернётся. Повинуясь порыву, он вынул из шкафа три книги с намерением забрать их с собой. Одной был сборник стихов Марселя, другой – теософские трактаты одного немецкого философа, с которым Патрик встречался лично, третьей – переписка Абеляра и Элоизы, старая потрёпанная книжица, когда-то стоявшая на каминной полке в доме его матери рядом с Библией и "Ирландскими песнями" Томаса Мура.
