Змейские чары - Осояну Наталья

— Но я… толком не умею читать, — признается Крапивник, опустив глаза. Ему страшно: вдруг эта женщина под вуалью передумает брать его в ученики и сразу сделает помощником, лишив возможности снова увидеть дневной свет?

Она тихонько смеется, однако в этом почти ласковом смехе есть что-то пугающее — как промелькнувшая в углу комнаты тень, которая может оказаться чем угодно: игрой воображения, крысиным хвостом, упавшей веревочкой или гадюкой.

— Главное, что ты умеешь учиться.

— Я… откуда вы знаете?

— Пагуба отпустила тебя, и ты нашел дорогу обратно.

Книги всё видят.

Книги всё слышат.

Они смотрят со своих полок на существо под вуалью, уводящее прочь тощего, болезненного ребенка, и раздвигаются, освобождая место для собрата, хотя до того момента, когда он будет закончен, пройдет немало лет.

Его комната, его новый дом — узкая каморка, в которой можно, раскинув руки, коснуться обеих стен кончиками пальцев. На полу тюфяк, пахнущий поздним летом или ранней осенью, и плошка с густой черной жидкостью, над которой парит теплый огонек.

Дракайна велит новому ученику хорошенько выспаться, и Крапивник, едва коснувшись головой тюфяка, погружается в сон. Во сне он превращается в птичку — совсем крошечную, меньше воробья, со смешным тонким клювом и задорно торчащим хвостом.

Быть птицей почти так же хорошо, как быть крапивой, хотя и чуть сложнее. Он поет, усевшись на ветку сосны, и трели его на удивление громкие, принимая во внимание миниатюрное тело. Ловит мотыльков, охотится на личинок. Летает повсюду, собирая для большого гнезда, которое мастерит между корней упавшего дерева, прошлогодние листья, прутики и мох. Снова поет. Закончив одно гнездо, строит второе, третье. Дни, недели, месяцы сменяют друг друга — не то чтобы птица имела о них представление, но Крапивник-человек еще что-то помнит, — и вот у него уже есть самка и птенцы. Вот они улетают. Он поет.

Он встречает зиму и в тот самый день, когда выпадает первый снег, попадается в зубы голодной ласке. Слышит хруст собственных тоненьких костей, видит, как надвигается со всех сторон 

Хотя, казалось бы, разве птицы могут улыбаться?..

Проснувшись, Крапивник некоторое время лежит на боку и смотрит на огонек над плошкой. Потом разглядывает свою правую ладонь в свете необыкновенной лампады: пеньки, оставшиеся от пальцев, отгрызенных болезнью, удлинились и зудят; это больно и все же приятно. Он проводит рукой по голове, чувствуя отросшие волосы.

Кто-то зовет его, стоя за дверью.

Он отвечает мелодичной трелью.

Ученики Школы принимают новичка без явной враждебности, но со спокойной настороженностью. Чуть позже одна добрая душа снисходит до объяснения: причина этой самой настороженности одинакова для всех, кто оказался в подземном мире по воле судьбы и Дракайны, ведь время от времени случается так, что кто-то забывает человеческий язык и, проснувшись, остается кем-то другим, а то и растением, камнем, зверем. Последнее, конечно, опаснее всего. Человек постепенно обрастает шерстью или перьями, обзаводится когтями и клыками, самых маленьких и слабых — а позже и остальных — считает добычей… Это большая редкость, продолжает добрая душа, и все-таки надо бдеть, иначе поплатишься пальцем, глазом, шматом плоти. Дракайна, конечно, исцелит любые раны, и все-таки лучше не проливать кровь, особенно свою, если можно этого избежать.

Что ж, Крапивник терпеливо ждет, пока к нему привыкнут и убедятся, что по своей сути он человек и им останется навсегда. Он сам не знает, откуда взялась непоколебимая уверенность. Ночь за ночью он учит новые языки, пока что только птичьи, примеряет на себя судьбу грача, дрозда, ворона, однако остается Крапивником. Пожалуй, лишь забытое подлинное имя всерьез отличает его от остальных учеников, которые помнят, кем были до встречи с Дракайной.

В промежутках между ночами — по ощущениям здешний «день» длится то несколько часов, то неделю за неделей, однако и это вскоре становится чем-то привычным — юный ученик читает. Они все много читают, потому что Школа — это Библиотека, а Библиотека — это Школа. Дракайна собирает книги с тех самых пор, как люди научились их писать, и нет такой рассказанной, случившейся, запечатленной истории, которая не нашлась бы в бескрайнем лабиринте. Они все сюда попадают, стекаются, вливаются, как реки в чернейший, непостижимый, первозданный океан.

А еще он выполняет поручения самой Дракайны и старших учеников: помогает делать ткань и бумагу, трудится на кухне (в Школе есть кухня!), подметает полы и вытирает пыль (пыль в Школе тоже есть!), чистит уборные (ну а как же без них!). Дневная рутина — основа его нынешней жизни, ночные чудеса — уток; обыденное и необыкновенное переплетаются, занавешивая черную пустоту внутри Крапивника так плотно и надежно, что он и сам про нее забывает.

И вот однажды кто-то вручает ему миску с похлебкой и большим куском вареного мяса, велит отнести в конкретную комнату, расположенную в дальней, пока что не слишком хорошо изученной части Школы. Тамошние коридоры выглядят такими же, как те, к которым он успел привыкнуть, за исключением одной детали: в них пустынно. Даже среди книжных шкафов, где ввиду необъятности лабиринта очень легко оказаться наедине с древними историями, можно услышать отголоски чужих разговоров, смеха или тоски, а здесь царит полнейшая, мертвая и вместе с тем живая, осознающая себя Тишина.

Крапивник замедляет шаг, а потом, ощутив угрызения совести, вновь прибавляет ходу: похлебка остывает, и, если не доставить ее поскорее, адресат будет вынужден съесть обед холодным. А вдруг он не явился в трапезную, потому что заболел?..

Нужная комната отмечена знаком, напоминающим расплющенного паука; он выражает одновременно четыре разных звука и имеет восемь смыслов. Такую письменность придумывали несколько раз, объяснила Дракайна, и еще придумают. Крапивник пока не умеет читать на этом языке, но чувствует, как знак отражается где-то внутри головы, проникнув туда сквозь черноту зрачков.

Он не успевает постучаться — дверь открывается сама.

В комнате темно, как и в его собственной каморке; огонек, парящий над черным маслом в плошке, тускло-синий, почти незаметный, и толку от него никакого. Крапивник замирает на пороге в нерешительности, а когда поодаль вспыхивают еще два огонька, на этот раз зеленовато-золотистых, невольно делает шаг назад…

Кто-то тяжело вздыхает.

— А я думал, она решила уморить меня голодом… — Голос тихий, дрожащий. Нет сомнений, что говорящий старше Крапивника — уже не мальчик, а парень, просто обессиленный. — Подойди, пожалуйста. Я не кусаюсь…

Подавив сомнения, вновь прибывший идет на звук, но обитатель темной комнаты почти сразу признается:

— Хотя нет, я кусаюсь… я могу…

Тут громко звенит натянутая цепь, и он срывается на глухое, жутковатое рычание, переходящее в протяжный вой. Крапивник замирает, весь сжимается. Птичьи инстинкты требуют немедленно улететь, удрать, но он не птица, а человек и потому стоит на месте.

— Чуть ближе. Еще чуть-чуть. Хватит. Положи миску на пол, чуть подтолкни. Вот так. А сейчас убирайся.

Крапивник выполняет все, о чем его просят, и тихонько пятится к порогу. Там ему наконец-то удается изгнать из себя почти все птичье, и, когда страх исчезает, на смену ему приходит любопытство. Он понимает: другая возможность поговорить с тем, кто слишком хорошо изучил чужой… волчий?.. язык, представится не скоро.

Ученик ест шумно, жадно, фыркая и порыкивая.

— Ты кто такой? — спрашивает он, судя по звуку, облизнувшись. — Новенький? Или я тебя забыл?

— Новенький, — кивает Крапивник.

— Я Юстин. Но теперь меня все кличут Волчком. А тебя, наверное, Лоскутком? Или Красавчиком?

Теперь его голос звучит иначе — сыто и самодовольно. Крапивник чувствует приманку: он должен, малодушно пропустив мимо ушей безыскусное оскорбление, спросить, откуда взялось такое прозвище и что вообще происходит, чтобы Юстин-Волчок снизошел до объяснений. Но тут внутри него просыпается что-то неведомое, черное, могучее, способное рычать не хуже волка. Стиснув зубы, он поворачивается, собираясь сделать то, что и велел ему Волчок совсем недавно, — убраться.