Джонатан Стрэн - Драконы
А Боб? Боб видел иное. Он слышал музыку сфер. Он видел Сикстинскую капеллу в ее первозданной красе. Он стремительно прочитывал Джойса, и Пруста, и Толстого без пропусков и редакций. И знаете, это распаляло его.
И меня тоже. Не знаю точно, когда мы занялись любовью. Возможно, когда барка достигла вроде бы предельной скорости, и я ощутила трение, и от накала тел загорелась его рубаха и мой чонсам. Голубое пламя объяло нас, и огонь был водой, и жар — холодом. Пламя сжигало мое прошлое, мечась по грязным тропам деревни предков; огонь охватил Чайна-таун, американские горки Санта-Крус засияли пурпуром и золотом под закатным солнцем, полыхал даже Запретный город, даже гигантский портрет председателя Мао, и Великая стена, и само Великое Неукротимое Срединное царство — все горело, горело, горело, все ледяное, все окаменевшее, и все потому, что я открывала новые континенты наслаждения в складках плоти Боба Холидея, столь многочисленных и запутанных, что казалось, ты занимаешься любовью с тремя сотнями фунтов мозга. И знаете, он оказался деликатным и заботливым там, где я и не мечтала; это его материнский инстинкт, полагаю, его эмпатия. Он заставлял меня чувствовать себя яблоком, в которое вонзилась стрела Вильгельма Телля, и вместе с тем свободу от гнета. О господи, я сжималась и растягивалась, превращаясь не в себя, но, знаете, все это так сложно объяснить. Мы безудержно неслись вперед сквозь туман, и пену, и огонь, и брызги, и волны, и зыбь, и соль, и лед, и ад, и жар, и свет — и вдруг…
…в самом оке бури…
…открылась глубокая щель…
И мы, обнаженные, рухнули в чан под драконьим боком, и А-Квок ножом крошил туда мясо, и…
— Нет! — воскликнул отец. — Не лей серную кислоту!
Мы тонули и всплывали в лохани с желчью, и спермой, и любовным потом, и смазкой, а тетушка Лин-Лин лихорадочно вырывала флягу с концентрированной серной кислотой у квохчущей Жасмин.
— Мистер Слон, ла! — воскликнул А-Квок. — Что вы делать, мисс Джанис? Не мочь! Не мочь!
— Вы пошли и убили дракона! — завизжал отец. — Чем нам теперь жить?
Он был прав. Некогда тверже, чем карбид титана, виток драконьей плоти буквально растворялся в затхлом кухонном воздухе; в пару, рвущемся из бамбуковых мисок с ча сиу бао,[78] чешуйки превращались в кольца радужного света; как и все архетипические создания, дракон возвращался в царство легенд.
— Ох, папа, не суетись по пустякам, — сказала я и удивилась, когда он тут же умолк. — Мы сегодня все-таки сварим суп.
— Хм, хотелось бы узнать как. Ты в курсе, что отсутствовала три недели? Сегодня опять среда, и очередь за супом из плавника дракона растянулась до самого Куриного переулка! Среди клиентов витают слухи, что суп сегодня особенно хорош, и я не собираюсь выходить на улицу и сообщать, что обед перенесен по случаю дождя, мол, заглядывайте в другой раз.
— Кстати, о дожде… — Пробормотала тетушка Лин-Лин.
Действительно, пошел дождь. Мы слышали, как он стучит по рифленым железным крышам, каскадом низвергается на улицы, полощет навесы, плещется в тупиковых каналах, бежит по аллеям.
— Папа, — сказала я, — мы сделаем суп. Это будет последний и наилучший суп клана Лим.
А потом — ибо Боб Холидей и я все еще оставались сплетены друг с другом и его плоть все еще пульсировала в моей плоти, истекая наслаждением, как грозовые тучи в небесах ливнем, — мы поднялись, он и я, он — вытянув в сторону левую руку, я — вытянув правую навстречу его руке, и вместе мы были как два дерева, сливающиеся в одно в изысканном плотском побуждении, — а дальше я выпустила на волю, выплеснула игристой мощью гладкий верткий кус моей души, и тайный сок моей чешуи, и, последней по порядку, но не по значению, запертую дверь из недр моего тела; и все это (когда два дерева оторвались друг от друга) действительно разделилось на тысячу частей, и мы сварили суп — не из окаменевшего дракона, пойманного в ловушку времени в миг умирания, но из иллюзорного духа-дракона, бывшего женщиной — мной, живой.
— Мда, мда, — сказал Боб Холидей, — не уверен, что смог бы описать это для «Пост».
И вот что произошло дальше в сердце бангкокского Чайна-тауна, в районе, известном как Яоварай, в ресторане под названием «Кафе „Радуга“», в среду во время обеденного перерыва, в середине сезона дождей.
Супа получилось не слишком много, но чем больше мы вычерпывали, тем больше, казалось, оставалось. Мы хотели дополнить его черными грибами, и бок чой,[79] и порубленным цыпленком, но даже эти добавочные ингредиенты размножились как по волшебству. Это, конечно, не совсем то, что накормить пятью хлебами пять тысяч, но в отличие от евангелистов мы не находили нужным вести подсчет.
Несколько секунд, и результат налицо. За одним столом группа политиков принялась срывать с себя одежды. Они вскочили на вращающийся поднос для приправ и принялись кружиться, громогласно скандируя: «Свобода! Свобода!» За другим столиком три трансвестита из соседней аптеки занялись безумно страстной любовью с поданной им тушеной уткой. Юноша в полосатом костюме обмотался бумагой для факса и затанцевал хулу[80] со сморщенной каргой. Дети кувыркались и прыгали по столам, как мартышки.
А Боб Холидей, мой отец и я?
Мой отец, сделав большой глоток, сказал:
— Мне действительно плевать, за кого ты пойдешь замуж.
А я сказала:
— Думаю, пришла пора сообщить тебе, но есть одна дюжая еврейка-лесбиянка из Милуоки, и я хочу, чтобы ты с ней встретился. Но, возможно, я все-таки выйду за мистера Хонга — почему бы и нет? — некоторые мужчины не так эгоистичны и деспотичны, как можно подумать. Если ты перестанешь просиживать задницу, стараясь все время быть китайцем…
— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказал отец, — но я давно уже перестал тяготиться грузом прошлого. Мне лишь не хотелось, чтобы ты считала меня каким-то не помнящим родства полукровкой.
— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказала я, — но мне нравится жить в Таиланде. Он дик, он сводит с ума, он бесстыдно прекрасен, и он очень, очень неамериканский.
— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказал отец, — но я купил себе билет в один конец до Калифорнии и собираюсь закрыть ресторан, и взять новую жену, и обрести немного самоуважения.
— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказала я, — я люблю тебя.
Он застыл. Тихо присвистнул, проглотил остатки суповой гущи, чавкая и выпуская газы, точно жующий буйвол. Потом грохнул о шелушащуюся стену свою миску и выкрикнул:
— Я тоже люблю тебя!
Первый и единственный раз мы обменялись такими словами.
