. Ганнибал - Лиловый (I) (СИ)
-- Но ты дрался, как лев! -- восхитился Леарза. -- Жаль, мы не успели настичь этих двоих.
-- А надо бы настичь их во что бы то ни стало, -- заметил Абу. -- Иначе Острон и Искандер становятся почти что бесполезными. К тому же, еще остаются два других долгара, если я правильно помню слова белоглазого, да всякие хитрые бестии, управляющие ветром и Ансари знает чем еще.
***
Ночью снова содрогалась земля. Люди спали плохо; сидевший на карауле Ханса уныло ворошил угли в костре веткой, и огонь отражался двумя алыми точками в его черных глазах. Кто-то из Северных стражей вдруг вскрикнул во сне. Когда луна уже склонялась к западу, Хансу сменил Острон, который будто и не спал вовсе, и лицо нари было осунувшимся и уставшим. Ханса улегся рядом с Сунгаем, вздрагивавшим время от времени, и попытался уснуть. В то же время сменились стражи на краях лагеря; двоих из них заменили Абу Кабил и Дагман, будто бы случайно оказавшись рядом друг с другом. Погода стояла совершенно безветренная, но все равно то и дело шуршал песок, то ли от сотрясений земли, то ли от движения неведомых ночных животных, которые раньше всегда населяли пустыню, но теперь в южном Саиде были редки.
В первое время Острон не очень одобрял, если в караул назначали Абу или нахуду, считал, что лучше пусть на страже стоят воины; впрочем, в пути выяснилось, что оба неплохие бойцы, в особенности нахуда, который управлялся со своим скимитаром не намного хуже самого Острона, а Абу еще в Ангуре выковал себе поистине гигантский меч, который, должно быть, весил не меньше кузнечного молота, и одна лишь сила кузнеца, махавшего этим мечом, как тростинкой, многого стоила. Даже Ханса, попробовав поднять "двуручник", как назвал его Абу, с уважением цокнул языком.
Дагман сидел спиной к костру и неспешно сворачивал на колене самокрутку. Абу Кабил смотрел в темноту, небрежно набросив на плечи бурнус, -- как обычно, холод не очень-то беспокоил его, и длинные светлые волосы лежали поверх плотной ткани, а рафа почти съехала с его затылка. Закончив с самокруткой, нахуда оглянулся: поблизости спали люди, в основном беспокойно шевелясь во сне и вздрагивая, а остальные стражи (еще трое с других концов лагеря и Острон в центре его, у костра) были слишком далеко.
-- Тебе тоже сообщили? -- еле слышно спросил он у Абу. Кузнец коротко кивнул.
-- Времени все меньше, -- пробормотал Абу Кабил. -- Продолжать работу опасно и бессмысленно. Результат практически очевиден, в любом случае.
-- Бесперспективная это затея, -- задумчиво произнес Дагман, закуривая. -- Процесс уже начался, его не остановить... и ведь они до самого последнего не поймут истины.
-- Я надеялся, что поймут. Но, кажется, уже слишком поздно. ...Бел ничего не говорил тебе?
-- Только то, что с ним тоже связывались. Я подозреваю, он принимает происходящее слишком близко к сердцу.
-- Такова наша работа. Каждый рано или поздно проходит через это.
Дагман вздохнул и ничего не сказал, хмурясь.
-- Я не смог ее остановить, -- много позже произнес он. -- Даже не сразу понял, что происходит.
-- Лучше не вспоминай об этом, -- ответил ему Абу. -- Смотреть нужно только вперед. Я пойду первым, потом ты.
-- Не лучше ли пустить Бела? Он молчалив в последнее время, я боюсь, что он совершит необдуманный поступок.
-- ...Да, он всегда был самым несдержанным в группе. Дай угадаю, он не пойдет сейчас. Предпочтет держаться до последнего.
-- Ладно, -- вздохнул Дагман и оглянулся. -- Жизнь все равно расставит все по своим местам.
Ханса смотрел на пламя, очерчивавшее силуэт Острона рыжим сиянием, и ему вспоминались годы скитаний по северу Саида в разбойничьей шайке. Сколько он себя помнил, он всегда был с разбойниками; его приемная мать, Афанди, подобрала брошенного ребенка, -- она говорила, ему был едва ли годик, он потерялся и напуганно ревел, -- в одном из крошечных оазисов, куда их банда попала почти случайно; у разбойников и женщины в основном ведут себя, как мужчины, так что Афанди редко вспоминала о том, что она женщина, но при виде перепуганного мальчишки сердце у нее, видать, дрогнуло, и проснулся материнский инстинкт. Она взяла найденыша себе и окрестила его Хансой, в честь своего давно погибшего отца, и хотя скрывать от мальчика его настоящее происхождение Афанди и в голову не пришло, она всегда относилась к нему, как к родному сыну.
Ханса засыпал и сам не понял, как живой и реальный огонь переместился в серый мир снов; только люди, сидевшие и лежавшие вокруг, изменились, и возле костра сидела высокая темноволосая женщина, подстелив под себя бурнус, она скрестила ноги, и ее светлые шаровары разлеглись почти как юбка, а на голове ее был повязан платок, и Хансе с нежностью вспомнилось, как Афанди учила его повязывать себе такой же, когда он был сопливым мальчишкой. Она была смуглой и такой же черноглазой, и, в общем, они были похожи, хоть и неродные; мальчик перенял от нее многие повадки, точно так же цокал языком, щурил один глаз в выражении недоверия и завел привычку людей называть по кличкам вместо имен.
Даже шашка Афанди, которую Ханса взял себе после ее смерти, теперь лежала на бурнусе возле нее: разбойница никогда не расставалась со своим оружием.
-- Мама, -- сонно пробормотал Ханса и подполз к ней, потому что ему вдруг нестерпимо захотелось снова почувствовать тепло ее тела, вообразить себя маленьким...
Он и был маленьким, и вокруг были привычные люди, с которыми он провел детство; вон поодаль стоит небольшой шатер, в котором ночуют атаман Хулафа, его жена Амир и их дочка Лейла. Лейла старше него на целых четыре года, но Ханса давно уже решил, что женится на ней, когда вырастет, ведь она красивая. Пусть и заносчивая, прямо как ее мамка.
Он положил голову на колено Афанди, и мать обняла его теплой рукой за плечо. Костер освещал ее смуглое лицо, придавая ему красноватый оттенок, и Ханса смотрел на нее снизу вверх; у нее всегда было такое строгое выражение, которое на его памяти изменилось лишь однажды, когда он отбился в песчаной буре, и она два дня искала его в пустыне, и вот когда нашла, откопала его, засыпанного песком и задыхающегося, она плакала, впервые на его памяти.
Это был сон, Ханса подспудно знал; но такой теплый и успокаивающий, что просыпаться не хотелось. Не хотелось и помнить о том, что ждет его, когда он проснется: безжизненный южный Саид, холод, постоянная опасность...
В этом сне опасности не было.
Все эти люди, произнесла Афанди. Ради чего ты идешь за ними?
-- Они мои друзья, -- немного уязвленно отозвался Ханса.
Ты наивен. Кого в целом свете можно считать другом? Дружба -- это всего лишь обман. Я считала этих людей друзьями, а они предали и убили меня.
