Марина Дяченко - Театр и фантастика (сборник)
В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. «Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду».
* * *– Ты влюбился?
Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
– Что?
Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
– Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
– А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
– Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
– Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
– Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
– Ну да, – Тимур жевал.
– С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
– Ничего особенного. Репетируем…
– Я имею в виду – с настоящей работой. С трудоустройством.
– Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят – ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
– Значит, ты все-таки влюбился?
– Да, – сказал Тимур, помедлив.
– Я ее знаю?
– Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
– А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
– Ешь, – мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
– Тима…
– Кто это звонил?
– Тимур… ты правда там был?!
– Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
– Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
– Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
– Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
– Он что, с хронометром там стоял?!
– А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
– Я знаю, – сказал Тимур.
– Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел на остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
– Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Кону. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
– Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали – это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
– Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
– …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – негромко продолжала мать. – Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона – блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
– Я прекрасно помню эту историю, – сказал Тимур.
– Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном…
– Я знаю, что Кон жестокий.
Мать усмехнулась в темноте:
– Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь?
– А если Кон примет?
Мать помолчала.
– …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу – и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
– А если примет?
Новая пауза.
– Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже…
– …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
– Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
– Их предупреждали, – глухо сказал Тимур.
– Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас.
– Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
– Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере…
– Типун тебе… – начал Тимур и осекся. – Извини.
