Иней Олненн - Книга 1. Цепные псы одинаковы
На полу, на собольих шкурах, кое-где поеденных зловредной молью, лежал тот, на кого заговор направлялся.
Это был парень, и был он совершенно гол и на теле имел многочисленные раны, иные из которых уже покрылись коркой, другие сочились бурой сукровицей, а какие все еще кровоточили чистой кровью.
— Подвернуло мне удачу тебя найти, — бормотал знахарь, накладывая припарки, присыпая раны пахучими порошками, густо накладывая на них мази и сопровождая все это соответствующим шептанием:
Бегут ручьи алые,
Алые, соленые,
С ручьями теми жизнь течет прочь,
Живая вода в мертвую воротится,
Тело молодое, крепкое
В долгую дорогу собирается.
А дорога та дальняя,
Дальняя да невозвратная.
На той дороге брошу я
Травку малую, неприметную,
Неприметную, да полезную.
Ты прорастай, моя травка,
Корешки пускай — пораспускай,
Ручьи алые, соленые
Останавливай.
Имени излечаемого знахарь не знал и звал его просто «парень» или «чужак». Минуло три дня, как он появился в его доме и за эти три дня лишь единожды открыл глаза, когда Вяжгир — так звали знахаря — извлекал наконечник стрелы из его бедра. Вытащив наконечник, он тщательно обмыл рану настойкой ирного корня в вине, потом не менее тщательно обмыл и сам наконечник, завернул его в тряпицу и бережно упрятал за притолоку.
Какой из себя был знахарь? Да обыкновенный, хотя и не совсем. Росту в нем не хватало, да силы было маловато, потому для работы в поле — будь то ратном или хлебном — он не годился. Сызмальства имел увечье — лицо и руки ему огнем опалило так, что смотреть страшно, да ноги плохо ходили, а кормиться-то надо. Вот и подался он в ученье и теперь лечил хворых и о себе заботился сам. Многие, кого обделила судьба, так делали, потому среди знахарей, колдунов, оберегов так и попадались хромые, слепые да горбатые. Другое дело эрили и ведуны, так про них и разговор другой.
Так и ходил знахарь за больным с утра до глубокого вечера, а как стала за окном темень сгущаться, оставил его и принялся кружить по избе, творя защитные заклинания, и делал это намного усерднее, чем вчера, и несравнимо, как делал это обычно. Мечась по комнате, четками перебирал слова-обереги, бросал под ноги листья осины, и длинная его тень металась по избе вместе с ним.
Раздался негромкий стук в дверь. Знахарь вздрогнул и еще быстрее зашептал заветные слова. Стук повторился, а следом за ним прозвучал приглушенный голос:
— Отворяй, Вяжгир! Это я.
— Кто? — спрашивает знахарь, припав ухом к двери, а сам на окна поглядывает.
— Ян, — был ответ.
— Ян еще по осени сгинул. Чем докажешь?
За дверью воцарилось молчание. Знахарь на цыпочках отошел и быстрыми бесшумными движениями стал развешивать над косяком сухие гроздья рябины — охрану от чужих чар, — когда услыхал:
— Я вернулся, Вяжгир, отворяй, а не то отведаешь моего кулака! Я уже закоченел весь.
Тогда знахарь усмехнулся и отодвинул засов, на котором были вырезаны Охранные Руны.
В избу тотчас ввалился весь залепленный снегом высокий человек.
— Ты что это удумал, колдун? Не пускать меня? — из-под меховой шапки появилось молодое безусое лицо, на котором гневно сверкали синие глаза. Над левой бровью виднелся свежий глубокий шрам. — Ты знаешь, какой нынче холод? Птицы на лету мерзнут!
— Стало быть, большой, раз ты не боишься дерзить мне, Ян Серебряк, — усмехнулся знахарь, за усмешкой скрывая радость, что молодой Сокол вернулся живым. Худым, измученным, страшным, но живым. Ян сразу поостыл, чувствуя, за какую черту переступать нельзя. Знахарь-то был много ниже его ростом, однако же, чаще всего казалось, что это он, Ян, смотрит на него снизу вверх. Добавить сюда неприглядный, если не сказать уродливый, облик да тайные колдовские знания, станет понятно, почему Ян сразу пошел на попятную и сделался кротким, как ягненок.
— Давно вернулся? — спросил знахарь.
— Вчерашней ночью, — ответил Ян и тут увидел чужака.
— А это еще кто у тебя? — шагнул он к нему и наклонился.
Парень лежал без движения, и только по тому, как подымалась и опускалась грудь, можно было понять, что он еще живой, да и то лишь внимательно приглядевшись.
— Сам не знаю, — отозвался знахарь, занавешивая маленькие оконца куничьими шкурами, которые тоже немилосердно поела моль. — Третьего дня нашел его в лесу у крутояра. Думал — мертвый, бросить хотел, потом гляжу — живой еще. Вот и приволок сюда.
— Не голого же ты его приволок, — сказал Ян. — Одежда-то где?
— Да вон, под лавкой валяется, — кивнул знахарь. — Я ее сжечь собирался.
— Погоди жечь. Поглядеть надо.
Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а сейчас превратилось в кучу дурно пахнущего тряпья.
Меховая куртка была изрублена на куски, целым только ворот остался, рубаха — Ян даже развернуть ее не смог, до того она пропиталась кровью, а потом засохла. Штаны из шкуры выдры были поцелее, если не считать трех поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.
— По этой одежде много не определишь, — покачал головой Ян. — Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нем было? — Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.
— Не глупи, Ян Серебряк, — ответствовал ему знахарь. — Будь при нем оружие, я бы уже давно знал, кто он и откуда.
— Все так, — кивнул Ян. — Однако я замечаю, что ты все по окнам смотришь и будто прислушиваешься к чему. Ждешь кого?
— Жду, — подтвердил знахарь. — Но предугадываю, что тот, кого я не жду, придет раньше.
— Говоришь путано, не пойму, — тряхнул русыми космами Ян, но тревога быстро передалась и ему.
— Скоро поймешь. Слушай.
Ян притих.
Сначала он слышал лишь, как гудит огонь в очаге, потрескивает зажженная лучина да мышь скребется в подполе. А потом вдруг снаружи, за дверью, заскрипел снег под чьими-то шагами, и сразу под окном так — скрип, скрип… скрип… скрип-скрип…
Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он невидимо для других? И что грозит простому человеку, невольно пересекшему их запретные пути?
Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше Яна. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.
А под окном раздался не то грустный смех, не то плач — тонкий такой, жалобный, — а потом женский голос позвал тоскливо:
— Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..
И что при этом приключилось с раненым, что бездвижно лежал на собольих шкурах! Он дернулся так, будто ему в сердце вонзили нож по самую рукоять, дернулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.
А снаружи снег все скрипит, и брошенное дитя будто плачет, и разные голоса все зовут:
— Ингерд!.. Поди сюда!..
Ян от ужаса побелел, волосы на затылке зашевелились, его душа еще от страха, что с Гор принес, не избавилась, а знахарь по избе кружит в своем обрядовом танце, а раненый не в себе мечется, скрюченными пальцами шкуры рвет, будто встать пытается, да сил не хватает. Те раны, что подзаживать начали, пооткрывались, и кровь — густая, ало-синяя — хлынула из них.
— Держи его, — велел знахарь Яну. — Крепко держи!
Ян навалился на больного и едва совладал с ним, до того больной оказался здоровей здорового, будто демон в него вселился. Ян боролся с ним, весь перемазался его кровью, но сумел-таки прижать буйного к полу, чтобы тот не убил себя и его, Яна, заодно.
А сквозь стены, из-под половиц, через земляную крышу, сочилась песнь, от которой у Яна мурашки бежали по спине да по плечам:
Ой ты, речка — реченька,
Издалека волны свои катишь,
И не видишь слез моих,
И не слышишь плача моего
Горького, безутешного.
Потеряла я сыночка малого,
Малого, младшенького,
Золотоволосого.
Ой, ты, речка, речка быстрая,
Кинулась бы в воды твои чистые,
Чистые, стремнистые,
Отдала бы тебе жизнь свою
Пустую, опостылевшую,
Да другие детки не велят.
Ой, ты, речка, речка синяя,
Многомудрая,
Ты возьми печаль мою
В дали дальние,
Забери тоску мою,
Схорони на дне морском.
Коль сыночка не вернуть,
Так верни мне сердце прежнее,
Прежнее, непечальное…
И так продолжалось до той поры, пока ночь на день не повернула. Ухнул в чаще три раза филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.
Страх отпустил Яна столь же внезапно, как и накатил, только дрожь в ладонях осталась. Знахарь как стоял с веткой тиса, которую собирался сунуть в жаровню, так и повалился на лавку, как колос под серпом.
