Иней Олненн - Книга 1. Цепные псы одинаковы
Снег, выпавший в Духов день, так и не растаял. Урожай погиб, замерзло Соль-озеро. С Белого Моря наползали льды.
Эрлиг Белый Тур кликнул клич и собрал всех, кто пойдет за ним. Он хотел вести свой народ через Горы в земли другие, чтоб спастись от голода и гибельных холодов. Многие пошли за ним, но многие остались. Кто гнева бёрквов испугался, а кто — как жадные Боргвы, Годархи и Стигвичи — понадеялись, что им земля достанется, когда все уйдут.
— Идите, идите, — говорили они Туархам и Торвалам, что котомки увязывали, беря лишь самое нужное, — все одно вернетесь, духи не пропустят вас. А когда вернетесь — не обессудьте, ваши земли станут нашими, не поделимся.
Стон и плач стоял над Махагавой — многие старики, обузой быть не желая, от пути отказались, и детям должно было оставить их, чтоб спасти своих детей. Все готтары всех племен дорогу отринули, говоря:
— Здесь родились, здесь жизнь прожили, не бросим землю свою теперь. А новое нам начинать уже поздно.
Страх и горе царили кругом, на долгие дни серые тучи скрыли солнце, и время от времени сыпали то дождем, то снегом. Ингерд пришел к озеру Остынь. Озеро оделось льдом, берега засыпало снегом, по льду от острова до берега Соколы переносили добро, отбирая то, что возьмут с собой. Лица их были хмуры, и угрюмое молчание стыло промеж людей, иногда разбиваемое глухим материнским рыданием или пронзительным детским плачем. Ингерд шел по льду к острову, и Соколы безмолвно расступались перед ним.
Яна он отыскал в самом стане, в амбаре, он отмерял каждому столько муки, сколько хватит, чтоб не умереть с голоду в пути. Вьючные мешки с собой брать строго-настрого запретил. Недовольные были, но никто не роптал.
— Здорово, Ян.
Ингерд остановился против него. Ян распрямился.
— Здорово, Ветер, — ответил он.
Долго они глядели друг на друга, словно между ними легла целая жизнь, да и то сказать — время, когда в дозоры вместе хаживали, когда в бою плечом к плечу бились, минуло безвозвратно. Их пути давно разошлись и чужаками их сделали. Не о чем им было говорить, и радости от встречи было немного — живы оба, и ладно. Ян кивнул на дверь, они вышли, и через весь стан Ян повел Ингерда куда-то.
— Твой наказ исполнил я, — говорит, — женщину твою сберег.
Голос его дрогнул. Ингерд шел молча.
— Пытались Асгамиры два раз наш остров воевать. В первый раз отбились, во второй раз Медведи помогли. Не ждали мы помощи, а их будто надоумил кто.
Ингерд все молчал.
— Теперь вот уходим мы, бросаем все. Землю бросаем, добро, стариков своих, — голос Яна звенел от гнева и отчаяния. — За Туром идем, но дорогу лишь я знаю.
И вдруг остановился резко, Ингерда за плечо схватил.
— Что молчишь, Ветер?! — яростно бросил он ему в лицо, а в глазах слезы кипели. — Знаешь ли ты, что сердце я свое здесь оставляю? Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь?
Ингерд взглянул на него и все понял.
— Знаю, — глухо ответил он.
— Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь, потому что смерть между вами?
— Знаю.
— Хорошо, я по-другому спрошу тебя. Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь, потому что нет любви в ответ?..
— Нет.
— Так вот знай, — сквозь стиснутые зубы молвит Ян, — нет муки страшнее, ибо ты одинок и некому загасить огонь в твоем сердце.
И дальше пошел.
— Ян.
Ингерд знал, что хочет сказать, но не мог себя заставить сделать это.
— Забирай ее, Ян, — вытолкнул из себя. — Забирай Кьяру, спаси ее, слышишь?.. Потому что я остаюсь. А ей нужно жить.
Ян повернулся к нему.
— Зачем ты остаешься, Ветер?..
— Я проклят, Сокол. Я принес Клятву и нарушил ее. Не хочу я в новые земли на своих плечах бёрквов принести, потому остаюсь. Кьяра же за мое отступничество себя губить не должна. Ты любишь ее, Сокол. Возьми ее с собой.
Ян горько усмехнулся.
— Она не пойдет, Ветер. Ее место рядом с тобой, неужто не понял?.. Ей не нужна жизнь, если она без тебя. Я возьму ее с собой, но этим я ее убью.
И добавил:
— Старая Зга далеко вперед глядела, когда сказала, что славным будет мой род, но не многие захотят поменяться со мной местами.
Они прошли до самого берега, где берег уступом каменным в озеро обрывался.
— Кьяра там, — сказал Ян. — Она каждый день ходит сюда, и волки с нею. Твой путь еще не закончен, Волк, и великим он будет иль страшным, но идти тебе по нему до конца. Мы же больше не увидимся. Прощай.
Слушая шум дождя за окном, что лепил вместе со снегом уже второй день, Вяжгир-знахарь привычно перебирал дикоросы, проверяя, не загнивают ли. В углу, за ухватами, шуршал домовой. Как знахарь в свою избушку-то вернулся, домовой пять дней молчал, подношение не брал, сердился, стало быть. Вяжгир уже подумал — все, пропал дух, ушел куда-то с обиды, но хлеб с солью все равно продолжал на окошко класть. И смилостивился домовой, снова взялся золу из печки выгребать, за опарой следить, сметану в масло сбивать, словом, помогать по хозяйству.
Доволен был знахарь, что в дом свой возвратился, тосковал он на острове по ручью громовому да по березке, по солнцепеку у крыльца, по завалинке. Солнцепека давно уже, правда, не было, только дождь да снег, и все ж не печалился Вяжгир. Травами занимался, порошки да мази готовил, с домовым разговаривал. Да только, бывает, застынет так, к очагу идя иль цветки в чашке растирая, и подумается ему, что некого ему лечить-то будет травами да шептанием, опустел стан Соколиный и все другие вместе с ним, и лес вокруг его избушки скоро нехоженым станет, и дрожали тогда руки его и сердце щемило болью острой.
— Ох разыгралась нынче непогодушка, — приговаривая, знахарь оконце куничьими шкурами завесил — вечерело — да лучину зажег. — И когда только тепло придет?.. Дожить бы.
Домовой шуршал-шуршал на печке и затих. И тут в дверь постучали.
Вздрогнул знахарь — да кому стучать, когда люди вереницей скорбной, испуганной в Горы подались, бедой, как плетью, подгоняемые? Шли кто с надеждой, кто с отчаянием, кто в беспамятстве и в пути друг друга хоронить будут, и слабые сломаются, как дерева под ветром, а сильные еще сильнее станут. И придут эти сильные в новые земли неведомые, становища заложат и начало новым, славным кланам дадут…
Стук повторился. Вяжгир подошел к двери, отодвинул засов и толкнул дверь.
Первыми в избу ввалились два волка черных, сами мокрые и грязные, и сразу — к очагу. А за ними, пригнувшись, через порог шагнули Ингерд и Кьяра.
— Будет тебе, Вяжгир, одному-то жить, — улыбнулся Ингерд. — Втроем-то всё веселее?..
Глубокой ночью, когда в избушке все спали уже, — Ингерд с Кьярой на соболиных шкурах около очага, волки под лавкой, а Вяжгир на печке, — не спалось только домовому. Он сердито шуршал по углам и по матице, ухватами погромыхивал, недовольничал, словом. А когда с полки чашка деревянная упала, да в кадку с водой, слез, кряхтя, знахарь с печки, горбушку хлеба отрезал, густо солью посыпал и на оконце положил.
— Не серчай, — говорит, — народу много, да в тесноте, чай, не в обиде. Нам ведь недолго осталось, ты уж потерпи…
