Ника Ракитина - ГОНИТВА
Айзенвальд слушал, почти не перебивая, хорошо зная, что пьяный, да еще вздернутый, человек куда больше выболтает сам, чем можно вытянуть из него в других обстоятельствах. Ответы были на расстоянии протянутой руки.
– Холодно.
Генерал засунул в чрево печки дрова и щепу, поджег от свечи. Через какое-то время потекли морозные узоры на окнах. Запахи сделались резче.
– Здесь сто лет никто не ночевал. Дом ветшает, – задумчиво проговорил Казимир.
Он снял и бережно разложил на стуле сутану, оставшись в серой льняной рубахе, кюлотах полувоенного кроя и сапогах для верховой езды, порыжелых от старости. Айзенвальд подумал, что ксендз ошибся с призванием.
– Бешеный зверь всегда бежит по прямой.
– Понимаю, – Казимир вытянулся на кровати, болезненно худой и непропорционально длинный, закинув руки за голову. – Но – волки все были слепы. Слепы!
Он резко повернулся набок, подхватив ладонью подбородок:
– Вы просто не слышали этой легенды. Про волков Морены. Это языческая богиня-смерть. И хозяйка Зимы. Так вот, ей служат слепые волки. Просыпаются в канун ноября, и хозяйка отдает им изумруды своего ожерелья. Вместо глаз. Их царство длится всю зиму. А когда приходит март, волки возвращают самоцветы госпоже и засыпают в буреломных пущах до осени.
Генерал передернул плечами. Запахнул сюртук на груди. Еще подкинул дров:
– Красиво. Чтобы быть правдой. Так чьим обещаниям поддалась панна Антонида?
Она вошла, держа лампу чуть на отлете. В стеклянном шаре покачивала золотым лепестком свеча. Словно в церкви, густо запахло воском. Каштановые волосы Антониды были зачесаны наверх, узкое лицо с разлетом глаз, строгим носом и выразительными губами казалось твердым и серьезным. Она беспощадно напомнила Айзенвальду графиню Северину: рассказывали, когда ту схватили, она вот так же вошла с лампой в руках. Переждав болезненный укол в сердце, Генрих тяжело поднялся:
– Панна?
– Я хочу поблагодарить вас, панове. И проститься.
– Проводить вас?
Она издала сухой, как скрип снега, смешок:
– Пан нездешний. Все равно, я благодарна пану.
Краем глаза Айзенвальд уловил, что Казимир напрягся и сел, следя за ними, как за дуэлянтами.
– Я здесь в гостях.
– У Любанских? Рушинских?… Тарновичей?… – перебирала Антя имена, видя, как он отрицающе качает головой. Айзенвальд наконец сжалился над нею и пожал плечами:
– Я попал туда при странных обстоятельствах. И хозяйка не сочла нужным представиться. Это примерно к югу отсюда. Двухэтажный дом. Цоколь из дикого камня и очень красивый, вычурный деревянный фронтон.
Опустилось молчание. Оно было ощутимым, как полог. Его можно было резать ножом. Ксендз мгновенно протрезвел, а с панны Легнич сошло притворное спокойствие. Она посмотрела, как испуганный ребенок:
– Лискна.
Это было имение, где погибла Северина.
Я никогда там не был. Я читал реляции, где буквально по минутам расписан ее последний день, каждое ее слово и жест, и нечувствительность к пыткам – люди с карими глазами почему-то гораздо упорнее, чем голубоглазые блондины. Там написано, что документы, которые предположительно были при ней, так и не нашли. Но к реляциям не положены рисунки особняка, где все происходило, и очень трудно что-то понять по описанию. Ведь не зря же здесь говорят, что лучше один раз увидеть… Этот дом, похожий в инее на волшебную сказку. Заснеженные тополя вокруг. Витые балконы. Взятая в морозные оковы река. Ни следа пожара. Ни следа расстрелянного по моему приказу хозяина – Игнатия Лисовского. Лискна. Теперь я понимаю, где нахожусь. Теперь я догадываюсь, кто меня спас… Я понимаю.
Если Айзенвальд и потерял сознание, то этого не успели заметить. Глаза Антоси налились слезами. Ксендз подошел и взял Генриха под локоть жестом впервые ясно проявленного дружеского расположения:
– Уезжайте оттуда. Это дурное место, нехорошее. Оно притягивает несчастья.
– Еще одна мрачная легенда?
– Там убили женщину. Без споведи, без покаяния. В спину. Она была предательница, но ведь все равно… нехорошо убивать… вот так?
Антя дернула ртом и произнесла звенящим голосом:
– Моих родителей тоже – без покаяния. И неизвестно, скольких еще – на плаху. Молитвами панны Маржецкой Северины. Игнат привел приговор в исполнение. На нем нет вины.
Пальцы ксендза шевельнулись, точно перебирали четки:
– "Не судите…"
Панна Легнич гордо вскинула голову:
– Если мы не станем судить, будут виселицы и расстрельные команды, и тираны у власти, и отсутствие права называться нацией. Простите, мне пора идти.
Внизу отозвались часы. Они не били, а натужно шипели, старчески выхаркивая из себя полночь. За окном отозвался волчий вой. Ксендз шаркал по ступенькам стертыми подошвами, бормотал вполголоса:
– …какой-то узел здесь завязался, око смерча, все затягивает… Гонитва, Морена, голод, поветрия… что мы делаем не так? Господи, поможи…
Тучи над елями заглотили луну. Зыбкий свет из окон как-то разом исчах, и только слабо светился снег, поскрипывая под сапогами.
– Панна Легнич, что вы собираетесь делать?
Она не ответила, двигалась, преодолевая ветер.
– Не останавливайте ее. Вы ведь тоже не уйдете из Лискны? – Казимир не дождался ответа и продолжал: – Удивительная нация – немцы. Бюргеры и – романтики. Я плакал над вашими поэтами. Шайлер, Зимрук, Ворнгаген…
Айзенвальд клацнул зубами от холода и смеха: самое время говорить об избранниках "Бури и натиска". Антося раздвинула заснеженные еловые лапы, подняв рой мерцающих искр:
– Это здесь. Панове, останьтесь!! – и скрылась за деревьями.
Какое-то время мужчины молча утаптывали снег. Не происходило ничего. Потом Антя закричала. И они бросились туда.
На пятачке между елями было неожиданно тепло, среди низких сугробов темнел разложистый пень. Из пня – торчали остриями кверху ножи. Антя рыдала рядом.
Ксендз быстро сосчитал клинки:
– Понятно. Дай бог Бируте здоровья.
– Стерва! Ненавижу!
Трагедия превращалась в фарс.
– Ну, пожалуйста! – с мольбой сказала Антя Айзенвальду. – Дайте мне нож!
Лейтава, окрестности Вильно, 1831, январь
Стряпуха Бирутка, прислонив лицо пухлой ладонью, упорно смотрела вслед уезжающим мужчинам. Чтобы не дай Бог, не повернули, внося новую путаницу в неокрепшую головку чудом возвращенной ей госпожи. Ясно было, что никакого лекаря тетка звать не будет, а если панночка таки помрет от мозговой горячки, бабу станет греть сознание, что та скончалась во Христе.
Ксендз передернул под зимней свиткой худыми плечами, ударом стертых каблуков тронул вислобрюхую чалую доходягу, полученную вместе с заброшенным приходом, длинные ноги Горбушки свешивались по обе стороны натянутых ребрами конских боков.
