Дмитрий Емец - Стеклянный страж
– Оне-с в фехтовальном зале-с, – доложил Тухломон, ухитрявшийся быть в курсе всего, что лично его не касалось.
– Один тренируется?
– Так точно-с. Никто учиться у Арея не хочет. Прасковья и взглядом убьет, а Варвара утверждает, что ее главное оружие лоб и тяжелые ботинки!
– Позови мне Арея! – приказал Пуфс.
Голос у него был вялый, однако Тухломоша всем своим длинным и трусливым позвоночником ощутил, что надо поспешить, и завихлял к двери.
С Тухломошей произошло то же, что и со старым Акелой: он промахнулся. Ему мерещилось, что Арей и Варвара в зале, а они давно уже из него ушли. Зато из зимнего сада, помещавшегося на втором этаже, доносилась музыка.
На лестнице Тухломон наткнулся на Ромасюсика. «Лукавнующий гугнятка», как однажды назвала его Улита, скатывался по ступенькам бойко, как колобок. Сдобное тело трепетно облегал шелковый халат.
Халат Ромасюсик, экспериментируя, сам сострочил на швейной машинке, узнав от Тухломона, что Чимоданов когда-то вручную шил себе жилетки из кожи. Правда, Петруччо делал все старательно. Ромасюсик же делал все на тяп-ляп, с явной кое-какостью, и получалось всегда кое-како.
– Кто это там плачет? – подозрительно спросил у него Тухломон.
Ромасюсик прислушался.
– Никто не плачет. Это Праша смеется… Идем!
Раздумав спускаться, шоколадный юноша развернулся и потянул Тухломона за собой.
На втором этаже было людно. По зимнему саду слонялись молодые люди в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет. Среди них были и брюндины, и блонеты, и живущие напряженной желудочной жизнью качки, и зубастые интеллектуалы с умными очковыми стеклышками, и парочка музыкантов – один в стиле: «Мам, да убери ты свои бутерброды! По вторникам я режу вены!», а другой хищный мачо с синим отливом волос и акульей улыбкой. Большинство вело себя самоуверенно, но не все. У веерной пальмы мялся высокий парень, длиной волос напоминавший Мефа, и нервно обгрызал ногти, изредка, для разнообразия, закусывая мякотью большого пальца.
Варвара сидела на подоконнике, положив тоскующий подбородок на острое колено. Дочь Арея была все в тех же десантных ботинках. Только кожаные брюки поменяла на пятнистые, военные, в которых внимательный Тухломоша углядел один из вариантов новой полевой формы.
Время от времени кто-нибудь из молодых людей приближался к ней с тем небрежно-значительным видом, с которым разгуливают только индюки и патентованные красавчики, но Варвара даже не оборачивалась.
– Ко мне не подходить! У меня гепатит, и я далеко плююсь! – говорила она, наслаждаясь тем, как народ сразу начинает отскакивать.
Она интуитивно чувствовала цену этим дон-жуанчикам, способным сдать тебя вместе с пустыми бутылками, едва подвернется что-то чуть более выгодное. «Я пришел охотиться за хозяйкой, а ты никто и вообще не в моем вкусе, но пока я свободен, могу облагодетельствовать и горничную», – сообщали они всем своим видом.
Если трюк с гепатитом не срабатывал и парень продолжал проявлять настойчивость, то рядом с Варварой молча вырастал Арей, и бедный молодой человек осознавал, что ошибся не только девушкой, но, возможно, и веком своего рождения.
Когда Тухломоша заглянул в зимний сад, один из молодых людей встрепенулся и, выдернув наушники, скрылся за низкой дверью.
– А это еще кто? – спросил Тухломон у Ромасюсика.
– Не видно, что ли? Модели из агентства сестры Глумовича.
– Зачем?
– У Праши тоска. Она дала сестре Глумовича сорок восемь часов, чтобы та ее влюбила. В случае удачи сестра Глумовича летит на личном самолете в Бразилию на карнавал. В случае неудачи – на бесплатном государственном автобусе отвозится в морг, автобус уже, кстати, под окнами стоит. Хоть бы движок заглушил, провопил тут все, – пояснил Ромасюсик.
Тухломон не удивился. Он был мрак, а мрак не изумишь странными желаниями хотя бы потому, что он сам же их и сеет.
– Это она? Мадам Глумович? – спросил Тухломон, кивая на деловитую дамочку с очень бледным лбом.
Ощутив, что на нее смотрят, дамочка оглянулась.
– Здрасьте! – сказал Ромасюсик.
Сестра Глумовича не ответила, только отмахнулась. Одетая, как капуста, в двенадцать торчащих друг из-под друга одежек, она бегала по зимнему саду, разговаривала сразу по двум телефонам и нервно курила, хлопьями роняя пепел себе на грудь. Красавчики пугливо расступались. Чувствовалось, что к своим моделям она относится, как к весовой говядине.
– А вы не знакомы? – спросил Ромасюсик.
– Нет, – ответил Тухломон презрительно. – Эта мелочовка не моего полета! Это все по суккубьей части. Да и вообще угнетает меня наша работа – однообразно все, рутина!
Ромасюсик сказал было «хе-хе», но, спохватившись, переделал его в более осторожное «хю-хю». Он усвоил уже, что у Тухломона есть привычка высказывать крамольные суждения и потом как бы невзначай посматривать на собеседника.
Например, вчера он бегал по приемной и орал: «Лигул не тянет! Долой бюрократа! Мраку нужен новый властелин!» Три комиссионера и один суккуб неосторожно улыбнулись, а сегодня утром их почему-то в очереди уже не было. Судя по всему, отправились в Тартар получать медали за борьбу с бюрократией.
– И как? Нашли кого-то? – спросил Тухломон, пропуская пронесшуюся мимо него мадам Глумович, которая была в явной панике.
– Не-а. Автобусами кандидатов возим, но пока глушняк, – сказал Ромасюсик не без удовлетворения.
– А как Праша выбирает?
– Каждый гоуит вон в ту комнату, где его ждет Прасковья с песочными часами. Она их переворачивает, и у него ровно сорок секунд, чтобы себя проявить. Хоть на голове стой, хоть танцуй, хоть на трубе играй – твой выбор. Если понравиться не удалось – Праша дергает за шнурок. Дальше голая техника – никакой магии. В полу люк, под люком труба большого диаметра, а наверху быстро наполняющийся бачок на три тысячи литров, – с удовольствием поведал Ромасюсик.
Ему радостно было, что единственный, кто способен продержаться рядом с Прасковьей дольше сорока секунд – такой вот гадик, как он. Это как минимум означало, что будущий муж для Прасковьи если еще и не найден, то, так сказать, психологически намечен и логически обоснован.
– Смывает, что ли? И как, насмерть?
Прямоходящая шоколадка сахарно улыбнулась:
– Вай насмерть? Некоторых потом встречали вылезающими из люка. Вполне себе живенькие. Запах, конечно, оставляет вишать бестшего. Все-таки два километра вплавь до ближайшей лестницы.
Из комнаты донесся короткий вопль и звук извергающейся воды. Дверь гостеприимно распахнулась.
– Опять не сложилось! Наверное, стишок про Деда Мороза забыл, – шепотом предположил Ромасюсик и крикнул: – Следующий! Шустрее, мальчики, не упустите шанс! Честолюбие – двигатель всех лимузинов!
