Андрей Валентинов - Рубеж
Как? — спросил батя.
Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать?
Но батя сказал, чтобы я не боялся.
Это скоро пройдет, сказал он.
Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать.
Батя умный. Я-то об этом и не подумал.
Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти.
Чтобы успеть.
Батя долго смеялся. Потом сказал, что я еще маленький. Что я ничегошеньки не понял. Поэтому он ничего объяснять и не станет. Он просто покажет. И стал показывать. Он был прав: я ничегошеньки не понял. Зато увидел: садик за забором, по забору крейдой написано «ПАРДЕС», и на Деревьях растут ба-а-алыпущие смыслы. Рыжие, лиловые, смарагдовые и такие… рябенькие.
Я таких еще не ел.
Вкусно.
И расти хочется быстро-быстро!
Батя сказал, что есть надо молча. А он когда-нибудь покажет мне дорогу в садик «ПАРДЕС». Нет, сказал я, когда я вырасту, я в том садике жить буду.
Наверное.
Потом подумал — оказывается, я тоже немножко думать умею! И сказал что лучше, если он мне все-таки покажет дорогу.
Бате было приятно.
И мне тоже стало приятно.
И сразу же откуда-то явилась маленькая, но очень сладкая смысла.
Я ее повертел в руках и сунул бате прямо в рот. Он сперва проглотил а потом стал ругаться. Опять уши драть грозился.
Тогда я понял, что все сделал правильно.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Она проснулась от звука трубы.
Ну конечно! — Сале взглянула на золотистый прямоугольник солнца, что протянулся ковром от окна к ее кровати. Такие ковры стелят к брачному ложу, дабы бывшая невеста, а отныне и навеки молодая жена вышла к людям, ступая по свету. Говорят, хорошая примета.
Где твоя свадьба, Куколка?
Где твой жених?.. радуйся, что хоть еще один светлый день даден тебе в награду завистливой судьбой. И тот давненько начался — заспалась ты, красавица. Час Иволги на дворе, а то и Час Щегла, в столице хозяйки уж домой с базара торопятся, насудачились, набили корзины доверху! Надо успеть муженьку горячий обед сготовить — если, конечно, есть они еще на свете белом: столица, хозяйки, базар, муженек… Да и тебе спешить надо. Помнишь, вчера, за безумным ночным застольем, кто-то каркнул вороном-вещуном: времени замку отведено до утра?
Утром, мол, явится парламентер за ответом.
Вот и явился. Утро не утро, солнышко во-он где! — а труба зовет. Хорошо хоть выспаться всласть дали, после вчерашнего…
«Дядька Князь злой. Он голову доброму дядьке отрезать хочет…» — без причины всплыли в памяти слова Денницы.
И свадебный прямоугольник на полу налился багрянцем, а там и отечной синевой. Видать, снаружи наползла тучка на солнце ясное.
Или радуга цветным боком под луч подвернулась.
«Что, мастер мой? что, славный князь Сагор, вытекает жизнь твоя? — зло усмехнулась Сале Кеваль, садясь на кровати. — Слышишь ли сейчас свою Куколку?! Жаль, не я тебе руку оторвала!.. ну да ладно».
Женщине было странно вот так сидеть, вот так думать. Ненависть к мастеру, к губителю ее любви, раньше была единственным ярким пятном в жизни Сале, разом потускневшей после казни Клика. Теперь же, среди множества ярких пятен, внезапно полыхнувших на ее шальном пути — от кровати к окну? от жизни к смерти? от рабства к воле?! — среди этих огней ненависть словно потускнела, стала одной из многих.
И все равно: осталась.
Они двое за Сале пришли, с двух сторон: мастер-убийца, князь Сагор — и Самаэль-Малах, Ангел Силы.
Не Серебряный наместник под стенами, не латники-лучники ждут — они.
Оба.
«Теки, жизнь мастерская, из жил невидимых! Подыхай как собака, владыка! Одно скажи: зачем тебе голова веселого Стася понадобилась? Откупиться от судьбы? в мяч на жизнь сыграть? И запомни, если слышишь меня: это я, я, твоя Куколка, влила свою каплю яда! я уговорила пришельцев отказать тебе! Помнишь Клика-оруженосца?.. Нет? Ну так еще вспомнишь, когда смертным воем взвоешь!»
Вчера, прежде чем малыш-Денница с бешеной Ириной «ушли» за подмогой, успели и об этом деле переговорить. Решили сообща: голову Мацапурину князю никак отдавать нельзя! Зачем одному чернокнижнику голова другого?! Для добрых дел?! сироткам на именины дарить?! Да и обещанный медный венец никого не ввел в заблуждение: мог и все княжество от широкой души посулить! Забирайте, мил-человеки, мой свет белый от края до края! Жить здешнему Сосуду всего ничего осталось — зачем Ирине Логиновне венец, зачем княжья милость?!
Хоть в рай, хоть в ад: с собой не унесешь…
Только что ж ты прячешь за пазухой, милый мастер? Зачем тебе эта голова? Явись! Расскажи! Никуда ведь не денешься, ежели не хочешь вместе со всеми — в радугу! А ты ведь не хочешь?
Посмотрим, сумеют ли твои люди замок взять! Пусть понюхают огненной смерти из-за Рубежа! Да и Куколка в сторонке не отсидится — останешься доволен ученицей, князь Сагор!
…А Денница — этот по-своему решил: «Я их не пущу. А кто доброго дядьку тронет, того сам убью». И странное дело: никто, даже Енохи-тугодумы, не усомнился в словах чудного мальчишки.
Мальчишки, что лежит сейчас без чувств рядом с отцом своим.
«Хватит бока греть! — приказала себе Сале. — А то узнаю, чем закончились переговоры, только когда стены рушиться начнут!»
Она спешила жить. Душа пела натянутой струной — ее время, ее! Пусть этого времени осталось на кончике ножа! Пусть! Все, что есть, — ее! Вперед, Сале-Бабочка! Как там говорил малыш? «Самаэль — это большая розовая бабочка?»
Женщина улыбнулась.
В зале было гулко и пусто. Прямо на скамье, кем-то застеленной клетчатым пледом (не Ирина ли расстаралась?) — на скамье спал, свернувшись калачиком, Денница. Женщина с удовлетворением отметила: ребенка уже видно и обычным зрением. Значит, понемногу оправляется. То же самое можно было сказать и о старшем каф-Малахе. Блудный Ангел по самые глаза был укрыт ковром; а под голову ему сунули другой плед, черный с Красным, сложенный вчетверо.
Переносить спящих (спящих ли?!) из зала в покои не решились.
Возле скамьи, на полу, сонно моргал еще не до конца очнувшийся Гринь Больше всего чумак в этот момент напоминал побитую собаку. И выслужиться нечем, и уйти некуда.
— Останься в замке, — мимоходом бросила парню Сале Кеваль. — Приглядишь за братом. И поесть чего-нибудь в кухонных кладовых расстарайся пока мы с наместником договариваться будем. Думаю, потом времени трапезничать не останется.
Она мало надеялась на успех переговоров. Значит, будет штурм. В ход пойдет все: и огнебойное оружие Черкасов, и катапульты-арбалеты осаждающих
