Андрей Валентинов - Рубеж
— Забреха! Гром! Чортопхайку! чортопхайку разворачивайте, сучьи дети! И ударил кулемет дареный по Змию. Распорол небеса треском. Присмотрелся Логин Загаржецкий, прислушался: летит, проклятый, хоть бы хны ему, ироду! — летит к башне с девкой, да еще и пламенем вовсю пыхает, будто черкас записной люльку смолит. Песню орет, змеина:
Знал я и бога, и чорта,
Был я и чортом, и богом!
Спрячь за высоким забором девчонку —
Выкраду вместе с забором!..
Ну и хай тебе грець! — кради на здоровье.
Мы хоть Господа-Бога покамест не встречали, а с чортом привелось… тоже, значит, не голота бесштанная!
Тут замок вроде пониже стал. И море куда-то схлынуло. Луга, поля; рощица жиденькая поодаль. Небо черным сделалось, звезды злые, моргают от недосыпа. А на донжоне замковом народу поприбавилось: тут тебе и девка, тут тебе и баба, тут тебе и…
— Хведир! Яринка!
Не углядел сотник Логин, как беглый чортяка в окошко витражное завернул. Так и влетели следом: сотник с есаулом конные, Забреха с Громом — со всех четырех колес.
Пал чорт об пол каменный — и сгинул, только смолой в стороны брызнуло.
А Забреха, оказывается, все Змия достать норовил.
Все шарашил вслед из кулемета.
Так что стенам в зале крепко досталось.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Они замешкались. Все. И первым опомнился не кто иной, как Консул Юдка. Дернулся, выгнулся мартовским котом, с губ его слетело Имя Дин — и Тени разом отступили.
Сале, пожалуй, могла бы и сама это проделать, но опоздала.
Вот он, Денница, лежит на каменных плитах и, кажется, не дышит. Неужели — конец?!
— Сейчас, сейчас… — рыжий пламень бороды глушит бормотанье Консула. — Ой, Проводник, давай-ка вместе! уходит ведь!
Он уже склонился над мальчишкой, который сейчас больше похож на призрак, чем на живого… человека? Водит над ним руками, сплетает Имена я хитрую вязь, не давая измученному Деннице уйти до конца, раствориться по Внешнем Свете. Сале торопливо падает рядом, больно ударившись коленями; хватает край эфирного кокона, пеленает обмякшее тельце. О себе думать некогда: вся сила, что есть, щедро льется в ребенка. Не так уж много той силы у Сале Кеваль, но остановить, задержать, не позволить уйти — хватит с лихвой.
А не хватит — на консульские Имена плечом обопрется.
— Братик! братик, не помирай!..
Вокруг бестолково мечется чумак. Знал бы как, помог бы, но не знает. Оттого и слюной брызжет, руками машет, того и гляди, зашибет.
— Сюда иди! ко мне! — властно приказывает женщина. — Ладонь, ладонь на грудь клади! Да не мне, придурок! — брату! Вот так. Вытащим мы твоего братика, кончай орать!
Лицо чумака наливается восковым глянцем; не лицо — снятые сливки. Но ладонь с младенческой груди, против сердца, убрать не спешит. Ничего, парень здоровый, от него не убудет. Потом вином отпоим… красным, трехлетним…
— Хведир, ты б помог панне сотниковой вниз спуститься, — Консул наконец разгибает спину и поднимается на ноги.
— Под пули? — мрачно огрызается бурсак, блестя окулярами. — Раскомандовался, душегуб?! Гляди, из пистоля стрелю!
— Не хочешь, как хочешь, — Юдка на удивление покладист. — То-то сотник Логин обрадуется: прибыл в гости, а писарчук Хведир от отца родную дочку прячет! Как мыслишь, чем наградит?
Ответа он не ждет.
Ответ написан на лице бурсака. В зале горели факелы и редкие свечи — освещая исковерканные пулями стены и окна, скалящиеся осколками выбитых стекол. Посреди зала, прямо на руинах, что были совсем недавно роскошью обеденного стола, красовалась здоровенная бричка. Похабно торчал, задранный вверх, ребристый ствол незнакомого оружия. В углу фыркали, били копытом насмерть перепуганные кони, которых распрячь-то успели, а вот вывести из зала во двор — нет.
Не до того сейчас было сотнику Логину и его черкасам! Радостно гогоча, обнимались они с братьями Енохами, лупили друг дружку по плечам, аж пыль столбом! А сам сотник дочку свою на руки подхватил — да так и закружился волчком по зале, вокруг брички, еще больше пугая лошадей!
Сале даже завидно стало: вот ведь радость у людей! И плевать им, что земле под ногами, небу над головой считанные дни, если не часы, жить осталось. Скажи им сейчас тот каторжник в терновом венце, который у веселого Стася на стене вверх ногами висел, что вот допляшут, дорадуются, и пожалуйте на последний суд, — в лицо ведь рассмеются…
«А ведь я когда-то тоже умела так. Забыть обо всем, и — головой в омут, когда есть только „здесь“ и „сейчас“, только ты и ом, когда сбывается небывалое, когда — вольному воля… Неужели это и впрямь была я?! Неужели это возможно снова? Хоть на миг! на малую чуточку!..»
«А ты как думала? — ответила та, что таилась внутри Куколки. — Или даже на краю бездны станешь лгать и притворяться?! Игры закончились, сестра. Время нарушать запреты. Время жить, жить и умирать. Но — самой собой! Поняла, глупая?!»
И Сале молча кивнула.
Кокон трещал по швам. Куколка стремительно превращалась в бабочку. Еще немного — и…
— Ярина! Яринка моя! Живая! — орал во всю глотку между тем счастливый Логин. — А я, старый дурень, уж думал — ты с боженькиного рая за нами явилась! Так это тебя нам за спасение душ христианских благодарить да славить надо?!
— Не ее, — голос Консула Юдки разом отрезвил всех. — В первую голову вот их двоих славьте. И не скупитесь, панове: им любая слава мала,..
Юдка бережно опустил Денницу на скамью, вытер пот с детского лба, и только тут до Сале Кеваль дошло, что черкасы попросту НЕ ВИДЯТ беспамятного мальчишку! Да и только ли его?
На этот раз она опередила Консула.
Тени вновь отшатнулись прочь — и всем явилось: распростерт на полу длинный, нескладный каф-Малах, Блудный Ангел, исчезник из Гонтова Яра. А рядом, на скамье — чудной мальчишка в ореоле из тумана сизого.
Отец и сын.
— Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!..
— Померли никак? — шепотом осведомился один из Черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами.
«Бонбами» — вспомнила женщина нужное слово.
— Живы, Дмитро, живы… Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице до скончания веков, аминь… Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость.
«Самую!.. малость…» — гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье: «Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча — я и сын мой из них. Если их сто — я и сын мой из них. Если двое их — это я и сын мой».
Услышали и ответное:
«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной — со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами — от дня сотворения мира до конца времен…»
